И Макар телят туда не гонял, это точно известно. А золота и алмазов - навалом. Наклоняйся, бери и суй в карман. Всего же больше платины, ну и меди, разумеется. Короче, будем нашими испытанными зековскими руками укреплять валютный фундамент страны.
- Вот же врет, бестия! - восхищенно высказался мой новый приятель Саша Прохоров, московский энергетик, два года назад вернувшийся из командировки в Америку и без промедления арестованный как шпион и враг народа. - И ведь сам знает, что врет! Конечно, половина вранья - правда. По статистике, у каждого выдумщика вероятность, что в любой его выдумке половина - истина. Математический факт. Хандомиров на этом играет.
Вскоре нам приказали готовиться на этап в Норильск. Нашлись люди, больше знавшие Норильск, чем Хандомиров. Снега и холод они подтверждали, о платине и цветных металлах тоже слышали, но золото и алмазы, валявшиеся под ногами, высмеяли. Мы с нетерпением и надеждой ждали формирования этапа. Два месяца земляных работ у Белого моря вымотали самых стойких. Многие, добредя до площадки будущего аэродрома, валились на песок, и даже мат майора Владимирова и угрозы охраны не могли поднять их. Тюремные врачи, называвшие симулянтами даже умиравших, стали массами оставлять заключенных внутри тюремной ограды. Соловецкое начальство поняло, что хозяйственной пользы из нас уже не выжать, и сотне особо истощенных - мне в том числе - дало двухнедельный отдых перед этапом.
5-го августа - радостная отметка дня моего рождения - пароход "Семен Буденный" подошел к причалу, и к вечеру почти две тысячи соловецких заключенных влились в его грузовые трюмы. По случаю перевозки "живого товара" - новой специализации сухогруза - трюмы были заполнены в три этажа деревянными нарами. Мне досталась нижняя нара, комендант из уголовников решил, что я два раза подохну, прежде чем взберусь на третий этаж, о чем для воодушевления - и поведал мне. Впрочем, к концу десятидневного перехода по Баренцеву и Карскому морям, а потом по Енисею, я уже - с натугой взбирался на вторые нары поболтать то с одним, то с другим соседом "из наших": на нижних нарах "гужевались" преимущественно "свои в доску", я был среди нижненарных исключением.
В середине августа "Семен Буденный" прибыл в Дудинку - поселок и порт на Енисее. Ночь мы провели в трюме, а ранним утром зашагали длинной колонной на вокзал - крохотное деревянное зданьице, от него шла узкоколейка на восток. У деревянного домика стоял поезд - паровозик из "прошлого столетия", как окрестил его Хандомиров, и десятка полтора открытых платформ. Мы удивленно переглядывались и перешептывались - подошедшая к вокзалу колонна заключенных была вдесятеро длинней линии платформ.
- Сегодня узнаем, как чувствуют себя сельди в бочке, - почти радостно объявил Хандомиров. - И в самом деле, чем мы хуже сельдей?
Я так и не узнал, как чувствуют себя сельди в бочке, но что человек может сидеть на человеке - на коленях, на плечах, даже на голове - узнать пришлось. Конвоиры орали, толкали руками и прикладами в спины, для устрашения щелкали затворами винтовок, овчарки рычали и норовили схватить за ноги тех, кто вываливался из прущей толпы, а мы мощно натискивались в платформы: первые старались рассесться поудобней, а когда следующие валились на них, платформа превращалась в подобие живого бугра - вершиной на середине, пониже к краям. Я часто встречал на товарных вагонах надписи "Восемь лошадей или сорок человек". Все в мое время совершенствовалось, устаревали и железнодорожные нормы. Но что на платформу, где и сорока человек не разместить, можно впихнуть их почти двести, узнал впервые в Дудинке.
Конвой занял последнюю платформу - целый лес винтовок топорщился над головами.
В середине ее разместили станковый пулемет, он покачивался, наставя на нас вороненое дуло.
Уже шло к полудню, когда состав тронулся на восток. Деревянный домик вокзала скрылся за холмиком. Мимо нас проплывала унылая низина, заросшая багрово-синими травками и белым мхом... По небу рваными перинами тащились тучи, иногда они просеивались мелким дождем. Платформы трясло, колеса визжали на поворотах и сужениях: я сидел с краю и видел непостижимую колею рельсы не вытягивались ровной нитью, а то сморщивались, образуя что-то вроде стальной гармошки, то мелко петляли, один рельс вправо, другой влево. Я не понимал, как вообще поезд может двигаться по такой изломанной колее, и, толкнув Хандомирова, привалившегося - вернее навалившегося на меня - всем телом, обратил его внимание на техническое чудо двух линий рельсов. Он зевнул:
- Нормальная зековская работа. Зарядили могучую туфту. Запомните, дорогой, вся лагерная империя НКВД держится на трех китах: мате, блате и туфте. В Заполярье, я вижу, туфту заряжают мастерски. Понятно?
Мне, однако, понятно было не все. Мат окружал меня с детства. Блат только начинал свое победное шествие по стране, хотя о нем уже и тогда говорили: "Маршалы носят по четыре ромба, а блат удостоен пяти". Но что такое туфта и как ее нужно заряжать - а ее почему-то всегда заряжали, я слышал это только от Хандомирова - я не имел точного понятия.
Поезд вдруг остановился, потом дернулся - колеса зло завизжали - снова остановился. И мы увидели забавную картину: состав из полутора десятков платформ стоял, а паровоз с двумя платформами бодро уходил вперед: "Стой! Стой!" - заорали на паровоз. Охрана соскакивали наземь и с винтовками наперевес окружила покинутый паровозом состав - похоже, страшилась, что заключенные бросятся наутек по дикой тундре. Яростно рычали псы. Ни один заключенный не спустил ног на траву. Паровоз медленно воротился обратно, но не дошел, а замер метрах в двадцати от состава. Раздалась команда: "Все слезай!", и мы попрыгали на землю.
Ноги по щиколотку увязали в топкой земле. Колеса платформ ушли в грязь и воду, это и было причиной остановки. Я поворачивался то вперед, то назад на добрые сотню-две метров железная дорога вся провалилась в топкую трясину. Начальник конвоя заорал:
- Есть железнодорожники? Выходи, кто кумекает!
Из толпы выдвинулся один заключенный. Я стоял неподалеку и слышал его разговор с начальником конвоя.
- Я инженер-путеец. Фамилия Потапов. Занимался эксплуатацией железных дорог.
- Статья? Срок?
- Пятьдесят восьмая, пункт седьмой - вредительство. Срок - десять лет.
- Подойдет, - радостно сказал начальник конвоя. - Что предлагаете, Потапов?
К ним подошел машинист паровоза. Потапов объяснил, что колея проложена по вечной мерзлоте неряшливо. Лето, по-видимому, было из теплых, мерзлота подтаяла и в этом месте превратилась в болото, рельсы ушли в жижу. Паровоз не сумел вытащить провалившийся выше осей состав, сильно дернул и разорвал сцепку. Поднимать шпалы и подбивать землю - дело не одного дня. Лучше вытащить колею и перенести ее в сторонку, на место посуше. Правда, путь удлинится, может не хватить рельсов...
- Рельсы есть, - сказал машинист. - Везу на ремонтные работы десятка два, еще несколько сотен шпал, всякий строительный инструмент.
Они разговаривали, а я рассматривал Потапова. Он был высок, строен, незаурядно красив сильной мужской красотой - четко очерченное лицо, чуть седеющие усики, проницательный взгляд. И говорил он ясно, кратко, точно. Приняв командование ремонтом пути, он распоряжался столь же ясно и деловито - "не агитационно, а профессионально", сказал о нем Хандомиров и добавил:
- Мы с Потаповым сидели в одной камере. Сильный изобретатель, даже к ордену хотели представить за рационализации. Но одно не удалось.