Малец, зачем ты это сделал?
Даник глядел ей прямо в глаза:
- У меня сегодня день рождения.
- Неправда! Он врет! - закричал Бендзинский.
- А ты откуда это знаешь, Чесь? - повернулась к нему пани Марья. - Как можно так говорить про коллегу?
- Потому что он не всем дал баранки, а только по списку. Вот по этому у Сурновича!
Глупый Санька: он не спрятал в карман, а все еще держал в руке сложенный листок из тетрадки. Учительница взяла листок и пробежала глазами.
- На больше у меня денег не хватило, - говорил Даник. - Если б мама дала больше, так я...
Пани Марья отвела взгляд от списка и посмотрела мальчику в глаза. Пристально, испытующе. Но он, как и раньше, не сморгнул.
- Так, Малец, - сказала наконец учительница, - ты у нас всегда что-нибудь придумаешь. Больше чтоб этого не делал. Даже в день рождения. Ты меня понял?
- Понял, проше пани. Я больше не буду.
- Вот и хорошо. Теперь, дети, скорей кончайте завтрак. Осталось на это, - она взглянула на часы, - четыре минуты. Идемте, пане Кароль, дело закончено. Дети - всегда дети.
...- Ну, брат Малец, - говорил Санька, - влетело б нам сегодня! Еще бы немного - ой, влетело б!..
Они шли вдвоем по улице, по которой мимо Санькиного дома Даник возвращался к себе в деревню.
- "Еще бы немного"! - все еще сердито хмыкнул Сивый. - Если б ты, разиня, спрятал список в карман, а то...
- Керовничиха добрая, - оправдывался Санька. - Она никому не скажет.
- "Добрая"! - снова хмыкнул Даник. - Она-то, может, и добрая, а Паук?
- А что тебе Паук? Ты разве не знаешь?
- Что?
- Да он же увивается за ней. За что же его, как не за это, и Пауком хлопцы прозвали. Керовничиха только туп-туп, как козочка, а этот паук за ней ползает потихоньку и паутину плетет.
Даник поглядел на Саньку. Маленький, черненький, он был на год моложе Сивого и немножко маменькин сынок.
- Эх ты, Матейко, - улыбнулся наконец Даник. - "Туп-туп, как козочка"... Тоже разбирается. Она его и на версту к себе не подпустит. Пани Марья - да станет с такой дрянью связываться. Она... да что тебе говорить!.. Ты думаешь, она ему наш список покажет? Как бы не так!
- А я тебе что говорю? - обрадовался Санька. - Ясно, что не покажет. А не покажет - и крышка.
Когда они подходили к Санькиному дому, Матейко вкрадчивым голосом сказал:
- Давай зайдем к нам! Мама яблок даст.
- Да, "яблок"... А список отдал?
- Да что ты все! Хотел я, что ли?
- Ты не хотел... А если она его керовнику покажет?
- Не покажет. Вот увидишь! Она не любит его. Правда - девчонки говорили.
- "Говорили, говорили"... Ну, а покажет, так черт с ними со всеми вместе.
- Ну, зайдем?
- Да мне, брат, домой надо, - сказал, подумав, Даник. - Четыре все ж таки километра...
- Зайдем. Мы еще такое что-нибудь придумаем, что они... Я тебя немного провожу. До мостика, как в тот раз.
- До мостика? - улыбнулся Даник. - Ну что ж, идем.
Они вошли к Саньке во двор.
9
В феврале, когда зима начинает прихварывать оттепелями, которые съедают снег, когда петухи распевают во все горло, полагая, что вот уже и весна, "керовничиха" тяжело заболела. Ее даже отвезли в уездную больницу, а через две недели привезли назад, и пани Марья лежала дома. Ученики скучали по ней, а больше всех, по-видимому, Даник. Родного языка теперь - ни часочка, и воспитательница у них новая - худая, крикливая панна Рузя, старая дева, из тех, о которых говорят "она уже в разуме". Так ее ребята и прозвали: "Девка в разуме". Учит и неинтересно и скучно. Отметки записывает в толстый блокнот, который прячет в черную сумочку. Из всех пяти баллов она больше всего любит "три с минусом" и чуть что - ругается. От нее Даник в первый раз услышал три новых польских слова: "матолэк", "дрань" и "божий конь"*.
______________
* Дурак, дрянь и осел.
Панна Рузя чаще всего стоит у белой кафельной печки, заложив назад худые, бескровные руки в кольцах. Греется.
Однажды на рисовании, стоя вот так, она сказала:
- Нет у вас совести! Ваша прежняя учительница сколько уж времени болеет, а вы?.. Хоть бы разочек сходили проведать. Срам!
На переменке весь класс заговорил об этом. Больше всех кричала Коза, что она, коли так, сама всех поведет. И после занятий дети отправились. Растянувшись цепочкой, шлепали они по мокрому снегу лаптями, сапогами, ботинками, перебрасывались снежками, кричали. Казалось, вся улица уже знала, куда они идут.
- Не бойтесь, - говорила Коза, - пана керовника теперь дома нет. Он еще занимается в седьмом. У них физика.
Керовник жил в глухом, "свином", как говорят, переулке у того безрукого дядьки, который даже зимой носил старую летнюю фуражку царского железнодорожника.
Дядька встретил их у порога, заставил еще на дворе почистить веником ноги, а потом уже сказал:
- Тихонько, по-хорошему надо, без гама. Пани больна. Ну, что же вы? Постучите в дверь, и все. Боитесь? Эх вы!
Даже Коза и та спряталась за других. И все зашептали Данику:
- Ты, Малец, ты иди!
- Который это? Он? - спросил дядька. - Ну, сапоги новые, что же ты валяй! А вы - за ним.
Дядька взял Даника за рукав, подвел к двери другой, "тыльной" половины дома и постучал.
- Войдите! - ответил на стук такой знакомый детям и так давно не слышанный ими голос.
Сивый шмыгнул носом и решительно взялся за ручку. Дети шарахнулись кто в угол, а кто и обратно во двор, и Даник, перешагнув порог, оказался один.
- А, Малец, это ты! - донеслось от окна. - Пришел, хлопчик, проведать свою учительницу? Как это хорошо! Да иди же ты сюда, поздороваемся! Ну?.. И пани Марья протянула к нему руки.
Даник двигался, как завороженный. Она лежала головой к окну, затянутому занавеской, по шею укрытая белым одеялом. Черные кудрявые пряди ее "польки" рассыпались по подушке, а красные, точно припухшие губы улыбались.
Когда Даник подошел к кровати, под ладонями пани Марьи загорелись его щеки и уши, а на лбу - совсем уж неожиданно - он ощутил горячие губы учительницы.
- Хороший мой! Ты чего ж это так смутился? Ну, садись. Возьми вон стул, у стола.
Даник взял стул, поставил его у кровати и присел на краешек. И так ему неловко! Сапоги - и вытер же их, кажется! - все-таки наследили на чистом красном полу.
- Ну, расскажи мне, Даник, как ты теперь учишься? Ты за что это двойку получил?
- Не двойку, - сказал Сивый. - Три с минусом.
- Ха-ха-ха! Ах ты мой постреленок! Разве ж это не одно и то же? Да еще для тебя, для отличного ученика. Почему ты панну Рузю не слушаешь?
- Она... она все только кричит...
- И надо на вас кричать. Что, разве нет? Нельзя не любить учительницу: она - вторая мать.
- Панна Рузя... нет...
- А я? - Пани Марья хмурит брови, а на губах - улыбка.
Даник поднял глаза и снова опустил: не выдержал.
Она протянула руку и, как тогда, когда он стоял на коленях, взяла его теплыми пальцами под подбородок. Смотрит в глаза и грустно как-то улыбается.
- Ты не сердишься на меня? - тихо спросила она. - За тот раз, когда ты кричал на окне? Ах, Даник, Даник! Подрастешь - поймешь меня, вспомнишь. Потому что я-то очень хорошо вас понимаю...
Она отняла руку от его подбородка, помолчала, потом улыбнулась снова.
- Ну, был у тебя еще один день рождения? Не красней. Ты соврал, я знаю. Я проверила - ты родился в июле, а не в ноябре. А список ваш я никому не показывала. Вот разве что кто-нибудь...
Даник подумал о Пауке Дулембе и о Чесике. Это на них она, должно быть, намекает?
- Я понимаю тебя - ты больше любишь бедных. И я, Даник, не из богатой семьи. Вы все тут против... панов. Вы только так поляков называете. А я тоже полька. Но это, мальчик, не одно и то же: поляк и пан. И у нас в Польше разные люди есть. Ты поймешь меня, когда вырастешь.
Пани Марья опять помолчала.
- Погляди туда, - показала она на этажерку.