Больше не будет...
Но Софья Васильевна, возбужденная и молчаливая, досмотрела картину до конца: может быть, девочки вчера снова переговаривались и еще что-нибудь пропустили...
В автобусе они говорили о шинели, которую он снял перед люлькой. Все становилось на прежнее место: кинооператор повстречал отца когда-то на фронте, а дальше было известное, уже пережитое - март сорок четвертого года... Однако Лизе не все было ясно.
- Но то, что мы видели, - это же не фронт! - говорила она.
Автобус шел по солнечной стороне улицы, близко к домам, и жар нагретого камня проникал в открытые окна машины. Софья Васильевна медленно обмахивалась газетой. Ей не хотелось говорить: увиденное еще стояло перед глазами, и она как бы вглядывалась в него.
- Ну что ты! - Она ответила не сразу. - Почему не фронт? На фронте не только стреляли, но и строили.
- Но ты, мам, помнишь надпись: "На освобожденной земле начинался труд"? Кто же начинал восстанавливать? Не военные же! Ведь война тогда еще не кончилась, а только дальше ушла. Военные-то на фронте были нужны, а папа вдруг тут!
- Чем же тогда объяснишь, что на нем шинель с погонами?
Лиза не ответила, отвернулась к окну. Автобус стоял, и в открытую дверь его медленно втягивалась очередь. Последним подошел худощавый человек с рулоном ватмана под мышкой. Он прихрамывал.
- А знаешь, как Варин дядя! - вдруг сказала Лиза. - Из-за раны был демобилизован и стал работать. Пока пальто не сшил, ходил в шинели.
- Без погон.
- Ну да, без погон... - И Лиза, помолчав, вернулась к своей мысли: - Не мог папа восстанавливать какую-то плотину, если война не кончилась... Подожди, мама! - прервала она себя. - А не бывает, что военные части в мирное время, после войны, помогают каким-нибудь стройкам? Ведь если это бывает, то тогда и с шинелью и с погонами все правильно. Он сейчас на военной службе и где-то помогает. Может так быть?
- Ну, вообще-то может быть... Но ты одного не понимаешь: отец, где бы он ни был, приехал бы, давно бы написал.
Для Софьи Васильевны все было ясно: хроника эта старая, снята во время войны, потом пришло извещение.
Нет, надежд никаких... Но вот на экране плотина, люди - видимое, живое место на земле, где Михаил действительно работал, жил... Может, это и было последним его местом. Тут даже яснее, чем у Настасьи Тимофеевны с "Дуката". Та начинала со слов, с догадки, а здесь все явное, все верное...
Софью Васильевну охватило чувство: вот сейчас же, немедля, поехать туда, узнать о нем, услышать...
Она отвернулась к окну автобуса и стала смотреть на улицу. Нет, школа, занятия - не уедешь. Надо пока хоть разузнать.
Это было начало. Потом навели справки: плотина, которая фигурировала в фильме, оказалась Завьяловской. Это далось легко - плотина была знаменитая.
Но о том, когда снимали, узнали только общее, неопределенное: после освобождения Завьяловска, когда начали восстанавливать гидростанцию. Однако сюда могли войти кадры и из более позднего периода - ведь эта станция до сих пор восстанавливается.
Софья Васильевна вздыхала. Впрочем, и у Настасьи Тимофеевны тоже вначале была неопределенность.
Послали запрос на имя начальника строительства.
Долго не было ответа. На второй запрос какой-то канцелярский старатель любезно сообщил: "Ваше отношение получено и передано в ОДТК". Что это за буквы, что они значат? Вскоре из этого "ОДТК" пришел ответ:
"В названном отделе такой не значится и не значился..."
Лиза удивилась: "Разве ты спрашивала о каком-то отделе, а не о всей стройке?" Софья Васильевна ответила: "О всей. Напутали..." И опять как утешение на память пришли другие искатели: у путешественника на станцию Гусино тоже на дороге были путаники...
Что же из того, что это большое, первостатейное строительство, - такие люди везде найдутся!
Но что же дальше? Только одно: надо оставить эту канцелярскую переписку, дождаться летних каникул в школе и самой поехать в Завьяловск. Михаил снят на плотине, значит, несмотря на всякие ОДТК, в Завьяловске он был, и по всем ее расчетам получалось, что там-то и были его последние дни... Может быть, есть люди, которые его помнят, есть дом, где он останавливался. Она войдет в дом. Может, что сохранилось: обрывок письма, карточка, пуговица - все дорого.
И, может, прояснится, исчезнет это "без вести"...
Она сказала об этом Лизе. Та тотчас согласилась - ну конечно! И она тоже поедет...
У молодости всегда больше надежд, и надежды эти живучи. Возникнув, они тотчас укрепляются доводами, предположениями, и вскоре всякие зыбкие "может быть"
отпадают.
У Лизы не сразу так получилось. Надежда, что отец жив, привела к мысли: он оставил семью. Это было горько. Прямодушная, решительная по характеру, она сразу же сказала Варе: "Если так, то ни я, ни мама его искать не будем". Но Лиза помнила отца, знала его по рассказам матери и потому не могла принять это объяснение. Оставить же надежду, согласиться с матерью, что отца нет, было еще невозможнее. Об этом она не хотела и думать, искала другую, не обидную для матери, для нее и Вити причину. И она была найдена - сперва предположение, сперва "может быть", но вскоре прочно, нерушимо. Именно так!
Встретила случай в книге: из-за непоправимого ранения человек не вернулся к семье, н.е хотел, чтобы его видели таким. И еще, как бы в подтверждение, случай уже у себя дома: пришел из домоуправления новый электромонтер, а щека у него от новой кожи блестящая, точно лежит квадрат прозрачного целлофана. Может быть, тоже родным не показывается. А у отца могло быть серьезнее, недаром он в люльке стоял в профиль, а когда по плотине шел, было все мелко, не разобрать...
Довод был хороший, верный, хотя и непростительный для отца, и надежда стала прочной, не сбить. Теперь только одно - найти его, привезти домой. И, когда мать сказала, что она поедет в Завьяловск, Лиза тотчас и решительно ответила - и она тоже.
- Курс - норд, мама! - сказала она улыбаясь.
Отец любил Седова, 'рассказывал о его путешествии к полюсу, а перед отъездом оставил Лизе книгу, где на снимках со старых фотографий снег без конца и края и, наверное, такая тишина, что дыхание слышно. Книгу прочла много спустя после отцовского отъезда, и седовское смелое, безоглядное "курс - норд" запало в память.
- В данном случае не норд, а зюйд! - сказала Софья Васильевна.
- Все равно курс - норд! Ты меня понимаешь!
Софья Васильевна подумала: "Что бы ни узнали в Завьяловске, Лиза имеет право там быть - не маленькая..."
Дальше судьба благоприятствовала. Решено было, что летом, на каникулы, пока Витя будет в лагере, они вдвоем съездят на недельку в Завьяловск, а потом своим чередом куда-нибудь под Москву. Но недели за две до отъезда пришло письмо от Всеволода Васильевича, брата Софьи Васильевны. Инженер-механик, он был направлен министерством на вновь открытую в Завьяловске кондитерскую фабрику. В письме он звал к себе сестру с детьми на все лето.
Живу я, - писал он, - как и полагается холостяку, в одной комнате, а вторая и кухня в полуобитаемом состоянии, скоро там заведутся привидения. Соседи по дому приличные, дом стоит в саду. Садов в Завьяловске вообще много, и каждую неделю что-нибудь цветет: то черемуха, то яблоня, то сирень... А наша фабрика совершенно бесплатно подбавляет к этому букету еще^ запах ванили и грушевой эссенции. Ну где ты еще подобное найдешь? А пляж на реке! А воздух! А плотина, которую надо показать и Вите и Лизе, ведь дети ее только в учебнике видели...
Софья Васильевна не знала, что ответить брату.