Наверное, до смерти будут помниться Лардины глаза, увиденные сквозь кровавое мельтешение пробуждающихся теней нездешнего мира. И тогдашний невероятный прыжок старой ведуньи тоже запомнится до Вечной Дороги. Неужели Гуфа не поняла, что сбылось-таки ею же напророченное; что маленький глупый Леф, который тебе и Незнающий, и певец, и воин, все вспомнил сам? Не могла старуха этого не понять, никак не могла. Но тогда почему она не позволила Ларде выкинуть ставшую никому не нужной проклятую блестяшку? Хуже хищного кинулась, в последний миг выхватила ее из девчоночьего кулака – зачем? Ну почему же, почему по обе стороны проклятой Мглы продолжается одна и та же пытка вопросами, на которые, словно в злую издевку, никто не желает давать ответы?!
Молчанка длилась долго. Леф решил, что старшие позасыпали и можно попробовать сунуться к Ларде с утешениями да клятвами (парень успел убедить себя, будто и впрямь навсегда останется по эту сторону Тумана, – очень уж страшно было окончательно выпустить на волю память о нездешнем мире, и потому этот самый мир тоже казался страшным). Но старшие и не думали спать.
– Как же нам теперь быть, старая? – снова подал голос Торк.
– Мне-то почем знать? – сварливо отозвалась старуха. – Это я в прежние времена могла обо всем дознаваться, а нынче от меня совсем никакого проку. Нынче ты уж лучше у Вечного Старца попроси помощи.
– Думаешь, от него будет больше проку, чем от тебя? – Как-то странно принял Торк нелепый Гуфин совет; так принял, будто в совете этом и впрямь могла оказаться не одна лишь насмешка.
Гуфа немного посопела, успокаиваясь, потом сказала:
– Кто его знает… Может, и стоит попробовать, когда воротимся. Конечно, на вид ума в нем вовсе никакого, но для чего-то же Истовые его кормили… И вы с Хоном кормите для чего-то, а кто вас заставляет? Вроде никто… А может статься, он же сам и заставил – сперва их, теперь вас? Может, он только притворяется гнилоголовым объедком, а на деле – великий колдун?
Леф слушал Гуфины размышления и чувствовал, что брови у него норовят вылезти куда-то на самую маковку. Он уже раскрыл рот для вопроса, но так и не успел выговорить ни слова – его опередила Ларда. Ну ни следа не осталось от девчоночьей вялости да горестных вздохов!
– Так он что же, на самом деле есть? Они его и вправду прятали на Первой Заимке? Значит, выходит, что все действительно правда – и про Вечного Старца, и про Смутных, и про Свистоухов тоже – все-все?
– О Смутных да Свистоухах ничего не скажу, не видал, – отозвался охотник, явно обрадованный проснувшимся дочкиным любопытством. – А на Старца сможешь сама поглядеть, если сумеем воротиться живыми. Только не больно-то приятно смотреть на него – он из себя хуже неученого Незнающего.
Против ожидания, Ларда на этом и успокоилась. Торк для верности промедлил пару мгновений и вновь заговорил со старухой. Вернее, лишь попытался заговорить, потому что почтительное чадо не дало ему даже первое слово закончить.
– Гуфа… – Ларда поперхнулась и довольно долго молчала, но что-то в ее сорвавшемся голосе заставило остальных терпеливо ждать продолжения.
– Гуфа, – вновь начала девчонка, – ты вот говорила про ведовскую тростинку – ну, что детеныш неродившийся нужен, если новую делать… А скажи: он обязательно должен быть человеческим, детеныш этот?
6
Хон будто заранее знал, когда они воротятся. Последнее, что видел Леф несколько дней назад, забираясь в нору потайного выхода, было заляпанное жирным факельным светом лицо провожавшего их столяра. И теперь обнаружилось, что Хон все так же торчит почти на том же месте – словно нарочно встречать пришел или так и слонялся тут безотлучно все эти дни. Только почему-то не было при нем ни лучины, ни факела, будто бы он приловчился бродить без света по бесконечным переходам непомерного каменного строения, – а ведь в них недолго и заплутать, недолго и с жизнью расстаться, оскользнувшись на замшелых ступенях! Да, огня столяр с собой не имел, зато для чего-то тискал в кулаке рукоять проклятого меча.
Торк (он шел по лазу впереди всех и первым ступил на каменный пол бывшей обители Истовых) от неожиданности чуть не выронил догорающую смоляную щепу, когда дохленькие блики ее огонька внезапно зарезвились на голубом клинке.
– Чтоб у тебя хвост на лысине вырос, пугатель, – буркнул охотник, разглядев лицо шагнувшего навстречу приятеля. – Чего тебе вздумалось этак-то? На Свистоуха засел или просто дуростью тешишься?
Хон не ответил – он считал выкарабкивающиеся из лаза тени. Поняв, что вернулись все, жадно спросил:
– Ну, удалось вам?
– Даже не знаю, как правильнее ответить… – Торк покосился на Гуфу, однако старуха и не думала помогать.
– Не удалось, значит… – вздохнул Хон, но охотник отчаянно замотал головой:
– Погоди вздыхать. Тут никак нельзя попросту, чтобы или да, или нет. Тут разговор долгий, и уж лучше пойдем-ка мы к остальным: не повторять же потом все заново. Да и устали мы, и Ларда с Лефом еле доковыляли…
Хон снова вздохнул. Похоже было, что выговоренная приятелем заумь никаких надежд в него не вселила (если нельзя сказать «да» – это значит «нет», и как ты языком ни верти, а по-другому не выйдет). Во всяком случае, голос столяра был мрачен:
– Нурд и бабы в том зале, где самый большой очаг. Хотите, прямо сейчас идите рассказывать, а если очень устали, так оно и завтра будет не поздно. Времечко, поди, за пятки еще не кусает.
– Это как сказать, – невесело усмехнулся Торк. Он шагнул было к ведущим наверх ступеням, но вдруг резко обернулся.
– Погоди… – Охотник шарил растерянным взглядом по насупленному лицу приятеля. – Погоди… Это почему же «идите»? А ты? Ты, что ли, с нами не пойдешь, здесь останешься? Чего ради?
Хон отвел глаза, скосился на черный провал подземного лаза, немо пошевелил губами в коротком раздумье. Потом сказал:
– Ладно, пойду за вами. Вы идите себе, а я тут кое-что налажу и догоню.
Спорить или выспрашивать никто не стал, очень уж все измотались. Ларда с Лефом и впрямь еле держались на ногах (девчонке все сильнее давал себя знать плохо сросшийся перелом, а у Лефа, похоже, собралась гноиться исколотая колючками ступня); да и Гуфа последние пару сотен шагов, считай, не сама прошла – Торк ее то впереди себя подталкивал, то под руку волок…
Чуть ли не с того самого мига, когда привычно ущербная память вдруг решила перестать быть ущербной, Леф почти с ужасом думал о предстоящей встрече с Хоном и Рахой. Знал он, что не сможет держаться с ними как прежде, что даже под угрозой погибели не сумеет вытолкнуть из горла слова «мать» и «отец». А еще он понимал, какой незаслуженной болью вывернется для обоих такая его перемена. «Для обоих» – это если не считать его самого. И Ларду. И Гуфу с Нурдом. И, наверное, Торка.
И теперь, когда Хон лишь мимолетным взглядом ощупал своего подаренного Мглою сына – цел ли? – и, даже не спросив о причине его хромоты, велел всем уходить, парень помимо воли обрадовался. Конечно, отсрочка будет недолгой, но все-таки она будет…
Взбираясь по ступеням, Леф оглянулся. Столяр все-таки запалил лучину – то ли от Торковой, то ли сам уже успел огня высечь. И при свете этой лучины примерещилось парню, будто бы Хон рассыпает что-то белое в самом устье потайного прохода.
* * *
Все-таки суждено было сбыться Лефовым опасениям. Когда Раха, увидав свое вымученное да пораненное дитятко, с плачем кинулась обнимать и жалеть, парень еле удержался, чтобы не оттолкнуть ее. До чего же неприятными оказались визгливые причитания этой дебелой бабы, которую совсем недавно привычно называл «мама»! Как-то вдруг бросились в глаза ее замурзанные жирные щеки, скудость неопрятной одежды (одно дело, когда сквозь прорехи накидки мелькает Лардина кожа, а тут хоть в камни с головой закопайся)… Как же она не похожа на ту, единственно настоящую, память о которой пытался украсть бездонный Серый Туман!
Нет, парень не оттолкнул, не вырвался из жадных ласковых рук. Он даже с лицом почти сумел совладать – во всяком случае Раха не разгадала истинный смысл его невольной гримасы и перепугалась, что объятиями своими причинила боль и без того еле живому чаду. А потом волна болезненной неприязни как-то сама собой унялась и схлынула почти без следа. Может, не так все страшно? Может, всему виною усталость и рана, причиняющая не столько боль, сколько мучительное неудобство? Вон Ларда, небось, так на Мыцу прирявкнула, что несчастная женщина ни единого шагу навстречу дочери не посмела ступить. Или же ты сам – вспомни, как зло отталкивал руки той, настоящей матери, когда она пыталась утешать тебя после отцовских порок; вспомни, как ненавидел ее заискивающие глаза и дрожащие пальцы, когда порученцы префекта явились составлять опись имущества…
Спать, конечно, никто не стал. Из очага тянуло упревающим варевом, и пришедшие быстро поняли, что ни спать, ни даже просто отдохнуть на оставшихся на память об Истовых уютных ложах никому из пришедших не хочется – хочется есть, да так, что от запаха съестного недолго и слюной захлебнуться.
Раха с Мыцей наконец-то отвели душу, хлопотливо потчуя детушек, – подобное проявление материнской заботы этих самых детушек почему-то вовсе не раздражало. А Торк и Гуфа сами заботились о себе, причем наверняка не хуже, чем сделали бы это увивающиеся вокруг своих чад бабы.
Одна Бездонная знает, сколько времени ушло у них на еду. Сами-то едоки этого уж точно знать не могли; они даже не сразу смогли догадаться, что есть им больше не хочется. Просто вдруг оказалось, что горшки пусты и дочиста вылизаны везде, куда только можно достать языком без особого урона для носов, ушей и прочего. На смену голоду пришла неловкость. Во-первых, вспомнилось, что еще задолго до ненаступивших дней древними людьми были выдуманы ложки, есть которыми куда приличнее, чем прямо из горшка (причем, в отличие от многих других древних выдумок, искусство приготовления ложек и пользования ими отнюдь не утрачено). А во-вторых, остальным ничего не досталось, им придется дожидаться нового варева, хоть и невесть когда успевший объявиться в зале Хон, и Нурд, неподвижно сидящий вблизи очага (его они поначалу вообще не заметили), и Раха с Мыцей, наверное, тоже голодны. Не все же эти дни держали они наготове горячую снедь – для себя, небось, наварили.
Впрочем, Хона и остальных заботила вовсе не пища. Столяр внимательно пригляделся к Ларде, потом, подойдя, тронул Лефову ступню и укоризненно глянул на отдувающегося осоловелого Торка:
– Что ж ты там внизу изворачивался? «И не да, и не нет…» Ясно ведь, что не вышла затея, – была бы Гуфа при своей хворостинке, дети бы не хромали!
Раха, успевшая вновь завозиться с горшками, тихонько ойкнула: вспомнила наконец, что уходили они не просто так и что возвращение – это лишь половина радости. А второй половины ждать не приходится, тут Хон самую сердцевинку выкусил.
И Нурд, наверное, тоже подумал так, потому что он вдруг неторопливо поднялся на ноги и, придерживаясь за стенку, двинулся прочь от жаркого очажного света.
Только человек всегда надеется на невозможное; почему-то чем невозможнее невозможное, тем отчаяннее бывает надежда.
Нурд не успел уйти. Гуфа негромко сказала «Стой!» – и он тут же замер, а его опирающиеся о стену пальцы вздрогнули так, будто хотели по самые костяшки впиться в шершавый камень.
Леф не больно-то слушал, что там принялась втолковывать Нурду и Хону старая ведунья. Он и сам знал все, о чем она могла рассказать, – как Ларда снова воспользовалась давным-давно выведанной дорожкой на горный выпас жертвенного скота и увела из-под самого носа послушников брюхатую самку круглорога; скольких трудов стоило гнать (вернее сказать – волочить) бесящуюся от страха тварь через подземные лазы подальше от обитаемых людных мест; как потеряли два дня на неудачные попытки собрать нужное для изготовления зелья, которое может наделять ведовским могуществом обычные палки (вроде и пустячное дело – трясти утреннюю росу с травяных метелок, а пойди успей забрать ее столько, чтоб хватило на варево!)…
В конце концов затея вроде бы удалась. Вроде бы, потому что Гуфа наотрез отказалась испытать новую ведовскую тростинку: все-таки разница между людским ребенком и детенышем неразумной скотины слишком велика. Может быть, тростиночная сила получилась недостаточной, может быть, ее хватит лишь на одно ведовское действо – кто это знает? Никто. Значит, нельзя рисковать, нужно сберечь тростинку для главного, для Нурдовых глаз. Так думала Гуфа, и там, в горах, все сразу с ней согласились. Ни Ларде, ни Лефу даже в голову не пришло заикаться об исцелении своих увечий – у них-то и без ведовства когда-нибудь заживет. Но теперь Леф вдруг подумал, что согласились они со старухой зря.
Гуфа еще продолжала свои объяснения, но парня так поразила его внезапная догадка, что он решился перебить старухину речь.
– Не нужно сразу Нурда лечить, – сказал он торопливо и громко. – Надо сперва на легком попробовать.
Парень осекся; потом, видя, что на него глядят и ждут пояснений, заговорил снова:
– Вот ты, Гуфа, сказала, что у этой тростинки сила может оказаться не такой, как у прежней. А если она совсем не такой окажется? Если ты во время ведовства неправильное слово скажешь, то сделается не то, что хотелось. Так? А если слова будут правильные, а тростинка неправильная – тогда ведь тоже сделается что-то не то. Вдруг Нурду от такого ведовства еще хуже станет? Давай лучше ты на моей ноге все попробуй. Выйдет как надо – значит, и Нурда можно лечить.
Гуфа надолго задумалась. Пользуясь ее молчанием, Торк сунулся было советовать, но старуха гаркнула на него хуже, чем давеча Ларда на свою родительницу. Потом, переведя дух, сказала:
– Я тебя прежде частенько звала глупым да маленьким. Кажется, зря я так тебя называла, Витязь… Зовут-то тебя как? Не по-здешнему, а по правде – как?
Тихонько вскрикнув, уронила в очаг какую-то кухонную утварь насмерть перепуганная Раха; Хон втянул голову в плечи, словно бы примерещился ему за спиною смертельный размах проклятого клинка…
– Нор… – Парень потупился, чтобы не видеть выражения обращенных на него глаз. – Нор Лакорра Санол.
– Ишь, как длинно! Сразу и не упомнишь… – протянула Гуфа со вздохом.
– Там, у… ну, по ту сторону… люди носят больше имен, чем здесь. Некоторые по три, другие по два…
Он сумел удержаться, проглотить уже готовое сорваться с губ «там, у нас», но Ларда все равно догадалась о причине его запинки. Наверняка догадалась, потому что вдруг поднялась и сказала, что пойдет спать, а то уже никакой не осталось мочи сидеть да слушать – глаза сами собой захлопываются. Может, кто-нибудь бы ей и поверил, если бы в Лардином голосе не звенела этакая бодренькая веселость. Та самая веселость, от которой треть шажка до надрывного плача.
Стихли отзвуки слов Торковой дочери, кануло куда-то в недоступную очажному пламени черноту легкое шарканье девчоночьих ног (не ушла она, а убежала, едва не сшибив с ног стоящего у выхода Хона – это при ее-то усталости да хромоте!), и только тогда Нурд хрипло спросил непонятно у кого:
– Что, вспомнил?..
Ему не ответили, да Прошлому Витязю ответ наверняка и не требовался.
Гуфа неторопливо и странно (не то с насмешкой, не то даже с осуждением) по очереди смерила взглядом мрачного Хона, тихонько всхлипывающую Раху, Мыцу, которая пялилась на прячущего лицо в коленях парня так, будто у него вдруг оказалось две головы или восемь ног…
Невразумительно хмыкнув, словно бы увиденное подтвердило какие-то ее нехорошие подозрения, старуха обернулась к Торку:
– Тебе сейчас не сидеть бы сиднем, тебе бы за дочкой идти, слышишь? Да гляди, чтоб не заметила, ты, охотник, и будь рядом, пока не уснет. Понял, зачем? А раз понял, так и иди поживей. И проследи там, чтоб ножа или еще чего рядом не оказалось.
Торк подхватился с места и бесшумно ускользнул в темноту. Бурча под нос что-то невразумительное, Гуфа несколько мгновений глядела ему вслед, а потом вдруг уперла ехидно-неодобрительный прищур колючих глаз в Раху – та с перепугу даже всхлипывать позабыла.
– Сейчас Лефа буду лечить, поняла? Нужно толченых зерен – все равно каких, лишь бы собой были побольше, а стерты помельче. Ну, быстро мне!
Раху будто пинком подбросили.
– Орехи сгодятся? – спросила она поспешно. – Там много есть, и уже лущеные…
– Сгодятся, сгодятся! Мыца, а ты, чем глаза вывихивать, лучше бы помогла своей соседке! Тащите сюда орехи да две мисы (только чтоб чистей чистого были!), да еще чем толочь. У меня перед глазами будете все делать, а то знаю вас!
Вскоре Раха и Мыца уже торопливо толкли в объемистых бронзовых мисах вяленые орехи, запасенные Истовыми для услады капризных старческих животов. Мыца трудилась увесистым камнем, Рахе же под руку не попало ничего уместнее Лефовой боевой дубинки. Сумрачно глядя на стремительные взблески, путающиеся в бронзовом плетении нездешнего оружия (надо же на что-то глядеть!), парень вдруг вспомнил, что ученый щеголь особо и настоятельно просил постараться вызнать, как эта самая дубинка очутилась не с той стороны Прорвы, где ей следовало бы обретаться. Высокоученейший эрц-капитан почитал затейливую принадлежность людоедских шаманов единственным серьезным доводом в пользу того, будто по обе стороны Серой приткнулись осколки одного и того же Мира. Вот и объявился наконец повод нарушить делающееся невыносимым молчание, хотя очень может статься, что судьба больше никогда не позволит свидеться с чудным щеголем.