Грошев махнул брюками - с костра взлетел пепел, закружились его хлопья, словно моль, серые мотыльки. Сосновые искры потянулись в небо, остановились высоко над костром.
- Дома, - сказал Грошев, - я б сейчас телевизор включил. Семечек насыплю в блюдо и весь вечер сижу.
Он махал брюками и отскакивал от костра, когда искра попадала на голые колени.
- Ну гроза была! Только пыхнула - тебя нет! А ты в картошке лежишь.
- Прям под ноги ударила, - добавил Николай.
- Я давай тебя засыпать. Сыплю, сыплю, а ты не отходишь. Тут этот прибежал с фонариком. Искусственное дыхание, говорит, надо. Ты не врач, а?
- Китель бы мне зашить, - сказал Николай.
Я залез в палатку, устроился рядом с ним, подложил под голову рюкзак.
Грошев перестал махать брюками, надел их, присел на корточки у костра.
- Ну и денёк сегодня был! - сказал он. - Ну и денёк! И ведь утром всё началось. Кудлатый какой-то выскочил из тумана - прямо на меня! Руками машет и кричит: "Леший я, леший!" Морда страшная!
- Да, - вспоминал Николай, - верно. Утром всё началось.
- Что ж, - спросил я, - и ты, Николай, видел лешего?
- Видать-то не видел. Слышал только, как он рычит.
- А я видел, - зашептал Грошев и оглянулся тревожно на тёмный за спиною лес. - Кудлатый, белый. Прямо на меня выскочил. Я хотел врезать ему с правого ствола - осечка! С левого - опять осечка!
Николай, засыпая, дёргался, будто колола его под локти и под колени электрическая искра. Жар костра доходил до палатки, горячил лицо.
- Леший! - всё вспоминал Грошев, глядя в огонь. - Да что же это такое, а?
- Так, - ответил я, уже задрёмывая. - Так, наверное, явление природы.
ЛИСТОБОЙ
Ночью задул листобой - холодный октябрьский ветер. Он пришёл с севера, из тундры, уже прихваченной льдом, с берегов Печоры.
Листобой завывал в печной трубе, шевелил на крыше осиновую щепу, бил, трепал деревья, и слышно было, как покорно шелестели они, сбрасывая листья.
Раскрытая форточка билась о раму, скрипела ржавыми петлями. С порывами ветра в комнату летели листья берёзы, растущей под окном.
К утру берёза эта была уже раскрыта настежь. Сквозь ветки её текли и текли холодные струи листобоя, чётко обозначенные в сером небе битым порхающим листом.
Паутина, растянутая в ёлочках строгим пауком-крестовиком, была полна берёзовых листьев. Сам хозяин её уже скрылся куда-то, а она всё набухала листьями, провисая, как сеть, полная лещей.
Найда
Найда - это имя так же часто встречается у гончих собак, как Дамка у дворняжек. Верная примета: гончая по имени Найда всегда найдёт зверя.
Когда я приезжаю в деревню Стрюково к леснику Булыге, у крыльца встречает меня старая Найда, русская пегая. Её белая рубашка расписана тёмными и медовыми пятнами.
- Ей скоро паспорт получать, - шутит Булыга. - Шестнадцать осеней.
Не годами - осенями отмечают возраст гончих собак. Лето и весну они сидят на привязи, и только осенью начинается для них настоящая жизнь.
Про молодую собаку говорят - первоосенница. Про старую - осенистая.
Найда немало погоняла на своём веку и заработала на старости лет свободную жизнь.
Молодые гончие Ураган и Кама на привязи, а Найда бродит где хочет.
Да только куда особенно ходить-то? Всё исхожено. И Найда обычно лежит на крыльце, приветливо постукивая хвостом каждому прохожему.
В октябре, когда грянет листобой и начнётся для гончих рабочая пора гон по чернотропу, - Найда исчезает.
Целый день пропадает она в лесу, и от дома слышен её глухой голос - то ли гонит, то ли разбирает заячьи наброды.
Заслышав её, Ураган и Кама подхватывают, воют, рвутся с привязи, раззадоренные гонным голосом Найды.
К ночи возвращается Найда, скребётся на крыльце, просится в дом.
- Куда-а? - хрипло кричит от стола Булыга. - В дом? Там сиди!
Но после всё-таки открывает дверь, впускает Найду.
Покачивая головой, кланяясь, она переступает порог и, прихрамывая, идёт к печке. Мякиши - так называют подошвы собачьих лап - сбиты у неё в кровь.
Найда ложится в тёплом углу у печки и спит тревожно, дёргается, лает, перебирает лапами во сне - гонит, видно, осенистая.
Гонит, гонит...
По чернотропу
- Эй, давай-давай! Догоняй-добирай!
Мы с Булыгой бежим по лесу, кричим-поём, разжигаем собак.
- Где он? Где он? Где он? - на высокой ноте стонет Булыга.
- Вот он! Вот он! - поддерживаю я.
Собаки уж и сами разожжены. Огромный камнелобый Ураган проламывается по кустам, глаза его приналиты кровью; узкокостная, извилистая Кама носится вокруг и нервно дрожит, фыркает, припадая к палому листу.
Вот Кама подаёт голос, короткий, неуверенный. Эту первую фразу гона даже и нельзя назвать лаем. Это возглас. Так охнула бы женщина, уронившая кувшин с молоком: "Ой!"
- Ой-ё-ё-ё-ёй! - сразу подхватываем мы с Булыгой, и где-то в кустах хрипло рявкает Ураган, прочищает горло, утомлённое летним глупым, безгонным лаем.
Кама заливается сплошной трелью, голос её возвышается с каждой фразой, к ней подваливают старая Найда и Ураган - звенит, бьётся, колотится меж ёлок, разливается по чернотропу, по застывающему предзимнему лесу голос гона.
- Напересёк! - кричит Булыга.
- Напересёк! - отвечаю я и бегу куда-то, уж и сам не знаю куда: напересёк, на поляну, на просеку, в березняк, где таится в кустах, где мчится мне навстречу взматеревший осенний беляк.
Веер
На рябине, что росла у забора, неведомо откуда появилась белка.
Распушив хвост, сидела она в развилке ствола и глядела на почерневшие гроздья, которые качались под ветром на тонких ветвях.
Белка побежала по стволу и повисла на ветке, качнулась - перепрыгнула на забор. Она держала во рту гроздь рябины.
Быстро пробежала по забору, а потом спряталась за столбик, выставив наружу только свой пышный, воздушный хвост.
"Веер!" - вспомнил я. Так называют охотники беличий хвост.
Белка спрыгнула на землю, и больше её не было видно, но мне стало весело. Я обрадовался, что поглядел на белку и вспомнил, как называется её хвост, очень хорошо - веер.
На крыльце застучали сапоги, и в комнату вошёл лесник Булыга.
- Этот год много белки, - сказал он. - Только сейчас видел одну. На рябине.
- А веер видел?
- Какой веер? Хвост, что ли?
- Тебя не проведёшь, - засмеялся я. - Сразу догадался.
- А как же, - сказал он. - У белки - веер, а у лисы - труба. Помнишь, как мы лису-то гоняли?
Лису мы гоняли у Кривой сосны.
Лиса делала большие круги, собаки сильно отстали, и мы никак не успевали её перехватить.
Потом я выскочил на узкоколейку, которая шла с торфяных болот, и увидел лису. Мягкими прыжками уходила она от собак. В прыжке она прижимала уши, и огненный хвост стелился за нею.
- А у волка хвост грубый и толстый, - сказал Булыга. - Называется полено.
- А у медведя хвостишко коротенький, - сказал я. - Он, наверное, никак не называется?
- Куцик.
- Не может быть!
- Так говорят охотники, - подтвердил Булыга. - Куцик.
Этот куцик меня рассмешил. Я раскрыл тетрадку и стал составлять список хвостов: веер, труба, полено, куцик.
На рябину тем временем вернулась белка. Она снова уселась в развилке ствола и оглядывала ягоды, свесивши свой пышный хвост - веер.
Был конец октября, и белка вылиняла уже к зиме. Шубка её была голубая, а хвост - рыжий.
- Мы забыли зайца, - сказал Булыга.
А ведь верно, список хвостов получался неполный. Зайца забыли.
Заячий хвост называется - пых.
Или - цветок.
Ночные налимы
С первыми холодами в Оке стал брать налим.
Летом налим ленился плавать в тёплой воде, лежал под корягами и корнями в омутах и затонах, прятался в норах, заросших слизью.
Поздно вечером пошёл я проверить донки.