Сколько мне лет? "Полсотни с большим хвостом"? Или двадцать? (Ничего не болит, и в мускулах под загорелой кожей веселая упругость.) Или я уже совсем мальчик, как в недавних больничных снах? Не знаю, сейчас я не вижу себя. Я вижу картину, висящую низко над полом.
Не решаюсь назвать ее иконой. Скорее всего, это просто портрет. Видимо, копия (а возможно, и подлинник) итальянского или голландского мастера. Какого - не знаю, никогда не видел репродукций. Это Мать со своим Мальчиком. Она, в зеленом платье и полупрозрачной накидке на волосах и плечах, сидит облокотившись на низкий, высвеченный солнцем подоконник (а за окном - размытые в знойной дымке горы и убогие домики Назарета). Лицо у нее молодое, но не такое молодое, не полудетское, как часто бывает у изображений Мадонны. Спокойными светло-карими глазами она смотрит перед собой, но каждой клеточкой тела, каждым нервом льнет к Сыну, словно любовью своей и тайной тревогой хочет окутать его, как силовым защитным полем, заслонить от грядущих бед.
А Мальчик ее - уже не дитя на руках у мамы, как мы привыкли видеть на многих картинах "Мадонна с Младенцем". Этакий непоседа лет восьми, тощенький, загорелый, с искорками в синих глазах. Мятая холщовая тряпица обернута вокруг бедер, на коленке подсохшая ссадина, в руке корявая палка (небось от сухой смоковницы). Верхом на этой палке он, наверное, только что скакал с приятелями по плоским крышам и каменным ступеням. И вдруг спохватился, примчался к маме: "Ну что ты, я не так уж и баловался. Вот он я, ничего со мной не случилось". Встал рядом, щекой прижался к ее плечу. На лице - еще не остывший задор игры, но тут же и ласковость, и капелька виноватости... А позади этих чисто ребячьих настроений и чувств заметна, прячется легкой тенью, таится в зрачках недетская задумчивость. Ибо Мальчик ведает будущее. И свое, и других. И знает, что маме оно тоже предсказано.
"Ничего... Не бойся..."
Но сейчас они прервали свой молчаливый разговор и смотрят на того, кто подошел к ним. Смотрят с пониманием и без упрека, хотя никто из приходящих не бывает без вины.
Я, встав на колено, лбом касаюсь гладкой некрашеной рамы - от нее пахнет еловой смолой.
"...Простите меня, и пусть простят меня те, кого я оставляю: у меня ведь тоже нет обиды на них, просто пришел час пути... И на этом пути, который мне еще остался, дайте капельку радости и спокойствие души. И... если можно... пусть я найду то, что ищу..."
Что-то греет мне левую щеку. Это рядом с картиной на низком кованом кронштейне висит лампадка из гладкого синего стекла. Похожая на чернильницу-непроливашку, с какой я когда-то бегал в школу. В ней на поверхности масла качается круглый огонек (сквозь стекло он кажется голубым). Я окружаю хрупкую посудинку ладонями, не касаясь стекла. Тепло от огонька нарастает, пушисто щекочет ладони; значит, огонек набрал силу... Я снова трогаю лбом пахучее дерево еловой рамы. И будто слышу тихое: "Ладно уж, иди". Так говорила мама, когда я отпрашивался на речку или в ближний лес.
Я поднимаюсь - легкий, счастливый, сбросивший весь ненужный груз. Вся моя ноша на плечах - выцветшая майка, замшевые помочи да невесомость десяти неполных лет жизни. Прямо с площадки, от возникшей рядом с картиной открытой двери, уходит вниз каменная лестница. Я кидаюсь в радостное пространство солнца, знойных трав и морского горизонта - прямо грудью в упругий приморский воздух. По ступеням, по крутой тропинке с холма. Шипастые шарики высоких сорняков чиркают по ногам, стертые подошвы сандалий скользят по перламутровым осколкам ракушек мидий, устилающим тропинку. Еще немного, и там - вырубленная в скалах лесенка, а под ней узкий галечный пляж, заваленный бурыми мочалками водорослей, по которым прыгают стеклянные морские блохи...
Ногами - дрыг, дрыг, и сандалии летят в стороны. Дернуть плечами, чтобы слетели лямки, перепрыгнуть через упавшие с ног тирольские штанишки, майку - долой через голову! И сразу, чтобы не калечить ступни на скользких подводных камнях, бултых пузом! А потом несколькими гребками - в сине-зеленую, кусающую мурашками глубь, где качаются размытые пятна медуз. Это будет сейчас, сейчас!
...Но нет, не все так просто в жизни. Я замедляю бег.
4. Развилка
Я замедляю бег.
И вот уже, опять взрослый, страдающий от жары и сомнений, с плащом на локте и тяжелым портфелем у ног, стою перед серым камнем. Он похож на громадный плавник. Торчит на развилке тропинок.
Никакой надписи на камне, конечно, нет. Но все равно он здесь неспроста. Не впервые он у меня на пути. И сколько раз я поворачивал направо, к морю! Может быть, и сейчас?
"И что дальше? - безжалостно спрашиваю я себя. - Пять минут ребячьей радости. А потом?"
"А потом... я вернусь и пойду налево..."
"Не получится. Потому что пляж и море - это короткий сон, после которого ты опять очнешься на больничной кровати и увидишь пыльный белый потолок с трещинами..."
"Нет! Я же ушел оттуда..."
"...А дорога налево - это всерьез... Минутное счастье детского сновидения и долгий путь наяву не соединить..."
Я стою опустив голову. Желтая, с седыми волосками гусеница ползет снизу по моим брюкам, прямо по стрелке. Вот ведь глупая, выбрала дорогу... А как вообще выбирают дорогу? Мы сами ее выбираем или судьба?
"Ты сам выбрал... И огонек разгорелся - значит, правильно".
"Огонек мог и не знать, куда я поверну от камня. Просто подсказал: иди и выбирай..."
"Вот я и выбираю... Может, все-таки пойти окунуться?"
"Ох, не надо..."
"Ага... "Не пей, Ванечка, из копытца, в козленочка превратишься..." А может, в этом и есть главный смысл: превратиться в козленочка и прыгать бездумно и радостно..."
"А как же разгадка Горы? А Книга?.. А Тетрадь?.."
"Ничего этого нет, - насупленно говорю я себе. - По крайней мере, Тетради..."
"Как знать... А главное, наверняка есть Причал. И там ты все равно вернешься к морю..."
"Если дойду", - вздыхаю я про себя. Сухим стеблем сбрасываю гусеницу. Иду, сутулясь, к бетонному капониру на обрыве. Это остатки береговых укреплений времен последней войны. Полуоткрытая ржавая дверь вросла в кремнистую землю. Я протискиваюсь в полумрак, в запах сырого бетона и железа. Прикрываю ладонью глаза. Сейчас я опущу руку и окажусь на старом месте: в разрушенном особняке.
Так и есть. Рваные обои, битое стекло. Но за окном - как награда и обещание радости - ветка яблони, вся опушенная цветами. А в ладонях еще хранится тепло огонька. И я вдруг вспоминаю (я всегда это знал, но почему-то в последнее время выпало из памяти), что есть простое и верное начало пути.
Надо на трамвае доехать до Центрального рынка, там сесть на другой трамвай - старую, дребезжащую "тройку" - и через десять минут окажешься у кольца. Там тихо, между шпалами растут осот и подорожники. От этого кольца отходят несколько пригородных веток - на озеро, на электростанцию, на садовые участки. А есть еще одна - по ней трамваи давно не ездят, рельсы заржавели. По этой ветке надо пойти пешком, и скоро... скоро будет то, о чем знают немногие. А может быть, никто не знает, кроме меня!
5. Поезд "Пилигрим"
По ветке с поржавевшими рельсами я шагал минут пятнадцать. Она тянулась между серых кривых заборов, за которыми, как и в городе, густо белел яблоневый цвет. Потом заборы разошлись. Слева оказался луг, а справа - заросшее болотце. А рельсы сделались блестящими. У края полотна я увидел шест с прибитой фанеркой, на ней чернели буквы:
Ст. НАЧАЛЬНАЯ
Не было ни навеса, ни скамейки. Я сел на валявшийся в траве рассохшийся бочонок. Из бочонка неторопливо вышла серая, размером с голубя птичка - с хохолком и на высоких ножках.