Круминьш даже успел переговорить с бойцом охранения и показать ему документы. Тот поправил висевший на плече ППШ, взял под козырек, и поднял шлагбаум.
На летном поле дул пронизывающий ветер. В полусотне метров от нас толстым зеленым дельфином замер самолет с красной звездой на фюзеляже. От кабины к хвосту тянулся тросик антенны, на спине вздувался прозрачный пузырь – блистер с пулеметной турелью. Я поплотнее запахнулся в плащ, подхватил походный мешок – второй взял Круминьш.
– Ивар Казимирович…
– Ничего, Саша, ничего, – Круминьш чуть заметно улыбнулся. – Знаете, я бы с радостью отправился с вами… Но, видать, уже не судьба.
Он покосился на свой протез.
– Не судьба, – повторил он.
Мы зашагали к самолету.
Из открытой дверцы высунулся круглолицый пилот в шлеме с поднятыми на лоб очками-консервами.
– Кто такие?
– Александр Вершинин, – я протянул летчику документы. – Мне сказали…
– Правильно сказали, – перебил меня летчик, возвращая мне бумаги. – Днем будете в Казани.
Интересно, в его голосе действительно слышалось чуть заметное презрение к гражданскому – или мне показалось? Зато разглядывает меня очень уж внимательно. Наверное, думает, что я чертовски важная птица, раз меня, гражданского, военным самолетом везут. Ну, пусть думает…
– За маму не переживайте, – сказал Круминьш. – Чем можем, поможем. Заработок за вами сохраняется – если хотите, будем деньги ей выдавать. Это можно устроить.
– Было бы замечательно. Спасибо, Ивар Казимирович.
– Да не за что, Саша. Работайте спокойно. И вот, возьмите, – он протянул мне запечатанный сургучом конверт из грубой бумаги. В левом верхнем углу конверта была чуть размытая красная печать. – Тут документы, и все о вашем маршруте. Не потеряйте.
Я сунул конверт за пазуху.
– Пора, – хмуро напомнил пилот. – Иначе из графика выбьемся, а за это по головке не погладят.
– До свидания, Ивар Казимирович.
– До свидания, Саша. Удачи вам.
По хлипкой металлической лесенке я влез в самолет, и пилот захлопнул дверцу. Весь салон был заполнен плотно уложенными коробками и ящиками, обтянутыми грубой тканью. Ни маркировки, ни каких-либо надписей на ящиках не было.
– Садитесь здесь, – указал пилот на откидное сиденье. – Неудобно, конечно, но выбирать не из чего. Ваши мешки поставьте рядом, больше их все равно девать некуда. Летать приходилось?
– Нет, – покачал я головой.
Пилот вздохнул.
– Тогда держитесь покрепче, – посоветовал он, и, протискиваясь мимо ящиков, ушел в кабину.
Оттуда послышались приглушенные голоса, какие-то щелчки и стук. Потом чихнули моторы – раз, другой, послышался скрежет проворачиваемых винтов. Самолет мелко завибрировал.
Изогнувшись, я выглянул в окошко.
Круминьш все еще стоял неподалеку. Заметив мое лицо за плексигласом иллюминатора, он помахал мне рукой. В этот момент моторы извергли облачка синеватого дыма, взревели, и струей воздуха с Круминьша сорвало фуражку, которая, подпрыгивая, покатилась по полю. А он все махал и махал.
Самолет развернулся, двигатели заревели громче, тяжелая машина начала разгоняться, покачиваясь… А потом все вдруг провалилось куда-то вниз, и я почувствовал, что мы уже летим.
Владимир ВЕЙХШТЕЙН,
Томск, 13 сентября 1942 года.
– Разрешите? – как и положено, громко и четко вопросил я, заглядывая в кабинет.
– Входи, – буркнул в ответ мой начальник. Я сделал шаг внутрь, не оглядываясь, закрыл дверь и, выпрямившись, бодро поздоровался. Не то чтобы майор НКВД Анищенко был поборником воинской дисциплины и строевых занятий, но за малейшую расхлябанность непременно журил. Очень неприятно журил.
– Ладно тебе тянуться, – снова пробурчал майор, поднимая наконец на меня взгляд и ощупывая пальцами верхнюю губу. – Проходи и садись.
Когда я только пришел работать, осенью прошлого года, у Анищенко под носом росли усы-щеточка, как у маршала Ворошилова. Однако ближе к лету майор их сбрил, потому как с усами он больше напоминал не красного маршала, а Гитлера. С тех пор прошло не меньше трех месяцев, но начальник все никак не мог смириться с отсутствием растительности на лице, а может, просто привык теребить губу.
Быстро продвинувшись по кабинету, я сел за стол майора в обычном месте – у верхней палочки буквы "Т", которой он был поставлен. Анищенко быстро дописал какую-то бумагу, сунул ее в папку и отодвинул в сторону. Кроме стопки похожих папок, чернильницы, старой чугунной лампы с завитушками и черного телефонного аппарата, на столе ничего не было. Впрочем, Анищенко тут же выложил из кармана пачку папирос. Настоящий "Казбек", а не рассыпуха из Сталинска, которую выдавали нам по карточкам каждый месяц.
– Закуривай, – устало разрешил майор, когда взял папиросу сам и сунул ее в угол рта, чтобы не мешала разговаривать. Он бросил "Казбек" и спички мне. Ничего себе! Такое случилось в первый раз. Нет, я не был в управлении самым плохим работником – просто еще слишком зеленым, чтобы быть на хорошем счету у начальства и получать от него такие знаки внимания. Однако теряться я не собирался. Когда еще удастся покурить хорошего табака? Быстренько закурив, я приготовился слушать, что же такого случилось, что целый майор вызвал меня к себе с самого утра и угощает "Казбеком". Явно все это не просто так…
– Как работается? – опять коротко спросил майор. Он выпустил облако дыма и сощурился, отчего его овальное лицо перекосилось, будто он был страшно недоволен.
– Нормально, товарищ майор! – отрапортовал я, едва удержавшись, чтобы не сесть по стойке смирно. – Жалоб нет.
– Точно? А я слыхал, ты недоволен был. Говорил, дескать, занимаешься всякой мелочью: паникеры, дезертиры, спекулянты, карманники на рынке… На фронт что ли захотел, а?
– Я…, – у меня перехватило в горле. Вот оно что! Похоже, недолго мне осталось сидеть в спокойном тыловом Томске. – Я, товарищ майор, конечно готов в любой момент идти защищать нашу советскую Родину от фашистских полчищ.
– Кто на фронт хочет, заявления подает, чтобы его забрали. От тебя ни одного не было.
– Ну, я думал, товарищ майор, что у нас тут тоже важная работа… Что в НКВД не поощряется…
– Ладно, не оправдывайся! – майор махнул рукой. – Я бы тебя и не пустил. Людей у меня сколько? Сам знаешь. А город большой, работы – выше головы! Немцы в тыл к нам сотнями диверсантов и шпионов забрасывают, а мы ни одного настоящего еще не выявили. Думаешь, меня за это по головке гладят?
Я был сбит с толку. Для чего он все это говорит? Сидит и будто оправдывается передо мной.
Анищенко тяжело вздохнул, вынул из-под крышки стола пустую консервную банку и стряхнул туда пепел. Затем нагнулся, насколько позволил упершийся в столешницу толстый живот, и поставил банку ближе ко мне. Пришлось тоже тянуться, чтобы стряхнуть. По правде говоря, я уже пару раз украдкой делал это прямо на пол, благо, ковра в кабинете не было.
– У меня стеклянная была, – пробормотал майор. – Только я ее вчера разбил…
Он опять залез под крышку стола и вынул еще одну папку, только, в отличие от прочих, уже лежавших на столе стопкой, эта была красной.
– Вот, пришла мне бумага, – сказал Анищенко после очередного вздоха и недовольного кряхтения. Некоторое время он молча перекладывал находившиеся в папке листы. Их было совсем мало: майор поглядел каждый по несколько раз. – Прямо из наркомата. Тебя касается.
Ну вот! Не одно, так другое.