Весь современный авангард - от Солженицына до неизвестного Александру классика калифорнийского "андеграунда" - пропойцы с лицом боксера, снятого где-то на перекрестке рядом с указателем "One way"?. Стену напротив занимал книжный стеллаж, собранный из некрашеных винных ящиков. На нем стояла прислоненная к стене картина без рамы. Мадьяр изображен был, беглец с Урала - гордо поднятая голова, узкий разрез глаз, крутые скулы, черные усы, упрямый подбородок. Возможно, сам хозяин.
Александр, на коленях у которого лежал издаваемый в Сегеде журнал с рассказом Пала Себастьена, перевел взгляд на автора.
Пал опустил иглу на пластинку, поднялся с колен, вынул изо рта окурок "Сълнце" и произнес по-венгерски.
- Наш "тяжелый" рок, - перевела Иби. - На тему "Венгерской рапсодии" Листа. Надеется, что ты будешь в восторге.
Пал кивнул, подтверждая, взял бутылку, посмотрел на стакан Александра и долил красного вина себе. После чего сказал:
- We can speak English ?.
- О'кей, - кивнул Александр. - Я говорю плохо.
- Для меня это о'кей, - сказал Пал. - Я родился в Нью-Йорке, в Бронксе. Но родители вернулись слишком рано. Поэтому я тоже плохо говорю. Лист тебе нравится?
Александр посмотрел на пластинку.
- Sure?.
Пал поднял стакан. Все выпили, кроме Кики, которая сидела с дымящей сигареткой в длинных пальцах.
- Жаль, не знаешь ты венгерского, - пошутил Пал без улыбки. - Это неплохой рассказ.
- Про что?
- Про жизнь в тюрьме.
- В тюрьме какого рода?
- В Венгрии.
- Венгрия - тюрьма?
- Sure. В Будапеште не хотели печатать.
- В Сегеде больше свободы?
- В Нью-Йорке! - сказал Пал, - свободы больше в Нью-Йорке.
- Твои родители были эмигранты?
Кивок.
- Да. После Пятьдесят Шестого.
- Почему они вернулись?
- Отец заболел. Хотел умереть на родине. И умер. Давно. А я остался, как жертва... как жертва...
Он сказал слово по-венгерски.
- Как жертва ностальгии, - перевела Иби. И сказала Палу: - Homesick, my pal?. Вы оба говорите по-английски, как варвары. Вернитесь на уровень: я помогу. Пал тебе все расскажет, Александр. Что тебя интересует?
Пал убавил звук и вернулся. Посмотрел на руку Кики, вынул у нее из пальцев окурок и задавил в пепельнице.
- Венгрия, - сказал Александр.
- Мадьярорсог, - перевела Иби.
- ...? - спросил Пал.
- Почему?
- Когда мы уезжали из Москвы, - приступил Александр, - шофер сказал: "Скорей бы война". Может она и будет. Но если нет, единственный реальный выход для нас это венгерский вариант. - Он закурил, слушая себя в переводе. Потом он добавил: - В этом смысле, ваше настоящее это - наше будущее.
Иби перевела, выслушала Пала и повернулась к нему.
- Тебя интересует наш "Новый экономический механизм"?
- Нет, - сказал Александр. - Меня интересует, что ждет меня. Лично меня. Как писателя.
- Ты публикуешься или пишешь в стол?
- В стол тоже, но и публикуюсь.
Услышав это, Пал присвистнул. И сказал что-то такое, отчего Иби смутилась:
- Я тебя предупреждала, что он настроен радикально...
- Что он сказал?
- Сказал, что тебе лучше сразу голову в петлю.
- А почему?
Пал открыл еще одну бутылку с красной бычьей головой на ярлыке, снял мизинцем с горлышка крошки и наполнил стаканы.
- Я хочу сигарету, - сказала Кики (в переводе Иби).
- Возьми, - ответил (в переводе) Пал. - Раньше в этой стране была нормальная цензура. При адмирале Хорти цензура была мягкая: последующая. При Салаши, фашистском режиме "Скрещенных стрел", цензура стала предварительной. При коммунистах она была сначала, как у вас сейчас. Ракоши давал прямые директивы: чего партия хочет, чего нет. При Кадаре все сложнее. Он не заставляет восхвалять - ни себя, ни систему. Так что официально цензуры нет.
Александр резюмировал:
- Дом творчества, а не тюрьма.
- Вот именно, дом творчества. На одного. Садишься за машинку и говоришь себе: ага, цензуры нет! И пишешь то, что думаешь. Редактор присылает обратно: "Журналу не подходит".
Одному ты не подходишь, другому, самому либеральному третьему - тоже. Ни одному в этой стране. Тогда сам выбираешь, как продолжать. Как не печатают или как печатают.
- Что у вас можно?
- Можно все. Кроме того, чего нельзя.
- А нельзя?
- Нельзя ставить под вопрос нашу с вами дружбу. Ваше военное присутствие. Вашу систему, нашу тоже. Про секс нельзя - если как Буковски.
- А кто это?
- Вот этот, - показал Пал на снимок под стеклом - пропойца рядом с указателем "One way". - Что еще? Социография - такой популярный у нас жанр "условий существования". Можно, но в рамках приличий. Психография тоже. Когда пишешь о будапештском дне, о наркоманах, проститутках или, не знаю... изображаешь свою собственную агонию - это если и проходит, то с трудом. Хотя редактор формально независим, ему могут позвонить сверху, из отдела ЦК: "От публикации советуем воздержаться". И этот человек, даже если он либерально, даже оппозиционно настроенный, скорее всего, последует совету. Обе стороны при этом свои телефонные контакты не афишируют: цензуры нет... Официально.
- А что же есть?
- Сотрудничество сторон. Руководства с оппозицией. Обеим выгодно. Оппозиция зарабатывает деньги. Руководство - либеральную репутацию. Ничем при этом не рискует. Маяковских у нас нет. К штыку перо здесь никто не приравнивает. К лезвию приравнивают. Безопасной бритвы. Которой сами же себя пытают. Мазохисты, но тихие, спокойные и очень комильфо: вот наша литература. Ленин был за терпимость партии к писателю, ведь так? Ленин был прав. На терпимость жертва ответит самоцензурой. И стороны сольются в садомазохическом танго - к взаимному удовольствию. Ваши сталинисты этого еще не понимают. Разве что Андропов, национальный наш герой. Друг Кадара, крестный отец "кадаризма", спаситель Венгрии, Юрий Владимирович, кстати, и у писателей наших довольно популярен. Если он сменит того, кто сейчас, венгерской модели вам, может быть, действительно, не избежать. Приготовь веревку. Или запасись бритвенными лезвиями... Уф, - выдохнула Иби, закончив перевод, и потянулась за сигаретой, к которой Александр поднес огня, после чего сказал:
- Выходит так, что или Венгрия - или война... Дилемма! А интересно, Иби, какова его позиция?
Иби перевела ответ:
- Он вне игры.
- Outsider, - подтвердил Пал и произнес еще один монолог по-венгерски.
- Уедет он отсюда, - сказала Иби. - Когда кончится карантин секретности после армии. Что, по рождению, он как-никак американский гражданин и, в отличие от отца, здоров как бык. Что Будапешт для него слишком sophisticated?. Этот барочный социализм ему осточертел. Лучше небоскребы и вульгарный гиперреализм. Пусть бьют кастетом - не подушкой. Что все равно его удел как писателя - подпольные журнальчики, и двадцать долларов за рассказ, но там хоть будет интересно в смысле опыта. Кроме мазохистов, там и садисты есть. Живые люди. И вообще его позиция: "The worse, the better"?.
- А Кика поедет?
Пал пожал плечами.
- Спроси у нее.
Не дожидаясь вопроса, немая Кика заговорила по-английски, и довольно словоохотливо. Что лично она ребенка хочет. А где - индифферентно ей. Не хочет в Будапеште? К черту Будапешт. Согласен в Бронксе? Пусть Бронкс. Плевать. Она уверена, что свалки в Штатах будут интересней.
Пал вышел проводить их на галерею.
Они пожали друг другу руки, а Иби он, как принято между друзьями в Будапеште, расцеловал в обе щеки.
Дом был построен вокруг двора-колодца и сверху накрыт стеклянным сводом, который был разбит местами и зиял бессонной пештской ночью. Они вызвали лифт. Не доехав до них, кабина застряла. Они спустились по лестнице и мимо мусорных баков вышли на улицу. Железные шторы магазинчиков были опущены и замкнуты. Тускло мерцали камни мостовой.
Из машины она открыла ему дверцу.