Я посмотрел вниз и увидел спины плотных, упругих рыб, которые в метрах полутора подо мной медлительно передвигались. Спины их также казались зелеными. Я лихорадочно вытащил коробку с блеснами, нацепил на спиннинг и, забыв про "кружило", стал блеснить, подергивать блестящую приманку. Но рыбы не обращали никакого внимания, будто не видели ее. Я менял блесны одну за другой: большие, зимние, летние, белые, желтые, с крас-ниной и без краснины. По временам блесна наталкивалась на рыбу и тут же отскакивала, будто рыбы были изготовлены из тяжелого и плотного материала вроде хоккейной шайбы.
В азарте я не заметил, как река вынесла меня из "кружила" по тем же непонятным законам, и я поплыл вниз, притихший и ошеломленный. Огромные лиственницы высились по берегам, прямые и точные, как древние афоризмы. Вдали недосягаемо и странно выделялся Синий хребет. И вот в этот момент я начал понимать Реку. В это понимание входил речной шум, тысячетонные завалы дерева по берегам, наклоненные в воду лиственницы, солнечный свет и хребты, за которыми торчали еще хребты, а за теми торчали новые. Сюда входили и лоси, которые лежали гигантскими тушами на отмелях, и, если стукнуть веслом, убегали. Из-под их копыт со шрапнельным свистом летела галька, а рога, чудовищные рога колымских лосей, самых крупных из всех лосей мира, плыли в воздухе тяжко и невесомо, как корона монарха в торжественнейшей из церемоний. И эти проклятые рыбы тоже сюда входили. Только теперь я понял, почему все говорили о Реке с каким-то оттенком мистического восторга и уважения. Я благословил день, когда решил сплыть по ней. На ночь я остановился у небольшого ручья, который со звоном влетал в реку из зарослей топольника. На коренном берегу стоял мощный лиственничный лес. В темноте его была торная тропинка, по которой, вероятно, выходили с хребтов к реке пастухи. Я пошарил глазами и увидел лабаз, приколоченный на высоте к трем лиственницам. На лабазе стояли ящики, обтянутые брезентом, а сбоку была прислонена сколоченная на живую нитку лестница.
Вода поднималась. Это можно было узнать без всяких футштоков по речным звукам. Склоненные в воду деревья, хлопанье которых бывает слышно за километр, теперь стучали чаще и оживленнее. Затопленные сухие кусты издавали пулеметный треск. На перекатах было слышно, как о дно лодки постукивает галька, а на некоторых участках вокруг поднимался шорох, как будто лодку тащили по хвое. Наверное, это лопались пузырьки воздуха. Река круглые сутки была наполнена звуками. В устье одной из речек я слышал, как кто-то, птичка или зверек, громко жаловался: "А-а, уай, а-а, у-ай!". Потом раздавался щенячий визг и снова "а-а, у-ай1". Может быть, это скулил медвежонок. Дважды я видел медведей на отмели. Они шли, мотая головами, смешные, огромные звери, и, завидев лодку, убегали, как-то по-собачьи подпрыгивая и вскидывая зад. По ночам вокруг палатки тоже не было тишины. Однажды треск был так громогласен, что я не выдержал и напихал в магазин браунинга пулевые патроны. Треск на минуту затих, потом на опушке чей-то громкий голос сказал: "Бэ-э-уэ", затрещали сучья, и все стихло. Я заснул, так как за день уставал до того, что заснул бы, наверное, рядом с медведем. На другой стоянке меня разбудили солнце и странный звук: свистели крылья больших птиц, которые одна за другой пролетали над самой палаткой. "Глухари! - ошалело сообразил я. - Глухари прилетают на отмель". Я наскоро зарядил ружье, выпутался из мешка и выглянул в щелку палатки. Я увидел всего-навсего одного глупого старого ворона. Он летал над кострищем, где лежали сковородка с остатками ужина и несколько выпотрошенных рыб. Ворон никак не мог решиться. Он отлетал на отмель, делал круг и снижался к кострищу, пролетая над самой палаткой, и опять делал круг. Наверное, так он летал все утро. Я высунулся из палатки.
Ворон сказал "кар-ра" и негодующе удалился, очень черный и очень желчный. Чтобы закончить разговор о рыбах, расскажу, как все-таки я начал их ловить. Меня предупредили, что в устье реки, которая впадает за Синим хребтом, живут огромные щуки.
Устье я прозевал, но по местности догадался, что оно должно было быть где-то здесь. Я выбрал крутой торфяной берег, заросший шиповником и голубикой, и попробовал блеснить. Было на глаз видно, как плавают крупные темные хариусы, стоят в затопленных кустиках пятнистые ленки, которые здесь бывают до восьми килограммов весом, притаились в тени небольшие полосатые щуки. Воистину это была земля рыб. Я начал бросать спиннинг, но интерес рыбы был вялый. Несколько хариусов хватались за блесну, но тут же срывались. Я долго метался по берегу и в довершение всех бед увидел в тени затопленного куста громадную щучью голову. Щука смотрела на меня недобрым черным глазом. Цепляя самую большую блесну из коллекции, я шептал слова, молитвы, стихи и еще черт знает что. Руки дрожали. Наконец я все-таки нацепил блесну, отошел в сторону и закурил трубку, чтобы успокоиться. Я покурил, сделал вдох-выдох, даже присел и помахал руками. Потом закрыл глаза и припомнил берег и речку, затопленные кусты, утонувшие стволы, о которые мог зацепиться крючок. Припомнив, я вышел вверх по течению и забросил спиннинг так, чтобы блесна прошла сзади щуки метрах в полутора от нее. Щука не среагировала ни на первый бросок, ни на второй, ни на третий. Я подошел ближе и поднес блесну почти к самому ее носу. Но щука не смотрела на блесну. Она все так же смотрела на меня тяжким, свинцовым, недобрым взором. Потом медленно повернулась и вдруг, дав бешеный водоворот, исчезла. Я старался убедить себя, что здешние щуки жестки на вкус, что здесь едят только кишочки, которые хорошо жарить. Но все это мало утешает, когда нечего есть.
Я вытер пот, уселся на землю и стал думать. "Что-то не так в основе, думал я. - Рыбы хоть отбавляй. На блесну не идет, червяков нету. Ягодой будем питаться?" В сомнении я открыл блесенную коробку. В ней лежала самодельная блесна Шевроле, которую тот дал мне перед отплытием. Блесна была просто винтовочной пулей, в которую с одной стороны был впаян загнутый гвоздь от посылочного ящика, с другой - петелька. Я нацепил эту блесну и кинул ее в стремнину под берегом.
К ней кинулся хариус, но, опережая его, из кустарника молнией вылетел двухкилограммовый ленок, и спиннинг в руках согнулся. Через мгновение ленок уже плясал на траве, выгибая тело и сверкая на солнце. Вместе с ленком приплясывал я.
На шестой день случайно и, если так можно сказать, без умысла я убил медведя. Не уверен, что надо пояснять это, но скажу, что возраст, когда этим гордятся, уже прошел, и вообще, медведи глубоко симпатичные звери, если только ты не сталкиваешься с ними нос в нос. До той же стадии самообладания, когда, столкнувшись с медведем нос в нос, ты остаешься спокойным, я не дошел. Все началось с шиповника... Если искать первопричину. Проплывая мимо обрыва, я заметил огромное даже для этих мест скопище шиповника. Как-то машинально я пристал к берегу, привязал лодку к камню, машинально подергал веревку и так же, точно во сне, полез наверх по плотному, спрессованному галечнику. Вдоль Реки дул упрямый ветер. Я задержался около куста смородины, которая буквально гнулась под огромными кистями, потом перешел на шиповник. Шиповник был чуть кисловат, полон мякоти, а волосистые семечки было очень легко выплевывать. Заросли шиповника тянулись, может быть, на многие десятки километров. Я привстал на цыпочки, чтобы хоть на глаз прикинуть это изобилие, и в метре увидел лобастую голову с дремучими глазками. Медведь коротко и как-то утробно рявкнул. Все было слишком неожиданно.