Вечером, подъезжая к деревне, попали в беду.
Возле околицы стояла толпа мужиков и баб. Здесь же были и ребятишки. Стояли неподвижно, мрачные, с печальными лицами.
- Чего они стоят? - спросил Дзержинский у возницы.
- А кто их знает, чего они стоят, - последовал ответ.
Придержали на минуту лошадей, пошептались, - может быть, свернуть? Но сворачивать не было смысла: если захотят, догонят, - возле околицы на выгоне паслись стреноженные сытые кони; решили ехать, положась на авось. Когда подъехали к толпе вплотную, старик, стоявший впереди всех, рухнул на колени и стал просить, чтобы его не погубили, не оставили без родителя малых детушек, без хозяина бабу...
Власыч, совсем уже приготовившийся еще раз изобразить тронувшегося умом Силу Силыча, успел только вылезти из подводы и произнести что-то вроде "не робей, детинушка, мы купцы миллионщики", как положение вдруг изменилось.
Старик поднялся с колен, прищурился и спросил:
- Каки таки миллионщики? Чего врать-то. Кажи бумагу, не то мигом в холодную сведем.
Толпа вокруг загудела, послышались голоса:
- Да беглые они, чего с ними вожжаться...
- Зови сюда старосту...
- Ездиют, иродово племя!
Власыч бил себя в грудь, орал, но его уже не слушали, и Дзержинскому пришлось вмешаться. "Э, была не была, - подумал он, - пропадать, так с музыкой!" В секунду промчалось перед глазами детство, польские паны-шляхтичи, их манера кричать на прислугу, все то, что так страстно ненавидел, и он закричал и поднял над головой крепко сжатый кулак.
- Безобразие! - по-польски кричал он. - Я вам покажу задерживать панов, государственных чиновников, вы у меня узнаете, почем фунт лиха, хлопское отродье! Я к вам полк солдат приведу, вы меня век не забудете! А ну, подать мне перо и бумагу! Да живо, я промедлений не терплю. Кто здесь присутствует, какие фамилии? Сейчас всех перепишу на лист для пана генерал-губернатора, пан генерал-губернатор...
Слова "генерал-губернатор" Дзержинский произносил по-русски, а все остальное по-польски. Ему не пришлось особенно долго кричать. Старик вновь рухнул на колени и завыл, чтобы господин чиновник, его превосходительство, пожалел неразумную голову старого старичка.
Напуганный до смерти, он просил отобедать у него и остановиться, но Дзержинский наотрез отказался и пошел ночевать к другому мужику - менее сытому по виду и менее хитрому. Такие всегда надежнее.
У этого мужика, по фамилии Русских, Дзержинский узнал, что общество ждет возвращения земского начальника и волнуется потому, что пропило земские деньги, Власыча же и Дзержинского приняли за земского начальника, ожидаемого с часу на час. Старик, на которого накричал Дзержинский, главный виновник пропоя денег: он первый подал мысль о том, что можно как следует гульнуть на эти деньги.
Посоветовались в сенях и решили в деревне не ночевать. Мало ли что...
В конце сентября старик Руда получил у себя в Качуге посылку из-за границы. В посылке был очень хороший чай, сахар-песок и сахар-рафинад, банка кофе и много кислого монпансье.
Вскрывать посылку собрались все старики.
На самом дне ящика обнаружили маленькую записочку. В записочке было написано: "На добрую память от купцов, торгующих мамонтовой костью".
- Удрали-таки! - закричал старик Руда. - Это надо себе представить, удрали! Вот молодцы!
Старикам было о чем поговорить в этот вечер.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О НОВОМИНСКЕ
Из сообщения варшавского губернатора в министерство внутренних дел:
"Согласно сообщению варшавского обер-полицмейстера, что 17
текущего июля из г.
Варшавы прибудут с поездом на станцию
Дембе-Вельке Варшавско-Брестской железной дороги члены преступного
сообщества под названием "Социал-демократы царства Польского и
Литвы" в количестве до 70 человек для устройства в лесу имения
Островец, Новоминского уезда сходки с социалистическими целями,
новоминский уездный начальник, взяв с собой эскадрон 38-го
драгунского Владимирского полка, отправился того же числа в 5
часов пополудни в указанную местность, где действительно обнаружил
собрание неизвестных лиц, состоящее из мужчин и женщин, которые,
заметив внезапное появление уездного начальника с воинскою
командою, стали разбегаться во все стороны, причем было задержано
34 мужчины и б женщин, оказавшихся жителями города Варшавы, а
возле места сборища на земле найдены прокламации революционного
содержания, разные письма, записные книжки и револьвер. Упомянутые
обвиняемые подвергнуты предварительному задержанию на основании
21-й статьи правил положения усиленной охраны".
Поздней ночью арестованных в лесу пригнали к воротам новоминской тюрьмы и, после некоторого замешательства, приказали:
- Можно курить и отдыхать.
В ответ раздались возмущенные голоса. Лил проливной дождь, люди устали после тридцатипятиверстного пешего похода, была уже поздняя ночь - и вот извольте: можно курить и отдыхать.
- Не хотим курить и отдыхать! - кричали люди.
- Открывайте ворота!
- Чего тут делать под дождем, веди в тюрьму!
- Раз арестовали, - значит, должна быть тюрьма, а не то мы по домам пойдем.
- В самом деле, товарищи, пойдем по домам!
Некоторые из арестованных сердились, некоторые шутили и смеялись. Предложение о том, чтобы разойтись по домам, всем очень понравилось, даже солдатам-драгунам. Высокий драгун, дремавший дотоле на рыжей кобыле возле Дзержинского, нагнулся к нему из седла и сказал:
- Слышь ты, свобода! Давай уходи, ночь темная, вас покуда не считали. Посчитают, тогда хуже уходить. Бери ноги в руки.
Дзержинский промолчал. Лошадь словно вздохнула и сунулась бархатными губами в затылок Дзержинскому. Он дал ей кусок хлеба, купленного по дороге.
- Балованная, чертяка, - сказал драгун, - набаловалась у меня. Все кушает. Щи останутся - щи кушает, каша - кашу кушает. Свинья прямо, а не кобыла.
Дождь пошел сильнее. Слева во тьме шуршали под дождем темные купы деревьев, наверное, тот самый лес, о котором давеча говорил драгун. У ворот тюрьмы уездный начальник, в плаще-дождевике с поднятым капюшоном, кричал на смотрителя и грозился его упечь, и было слышно, как старик смотритель кашлял и отвечал: "Виноват, ваше благородие, виноват!"
- Нету для вас местов! - сказал драгун Дзержинскому. - Бери уходи. Я-то стрелять не буду, хотишь забожусь?
- Не хочу! - сказал Дзержинский.
- Чудак ты, свобода, - сердясь заговорил солдат и совсем низко наклонился с седла. - Тут же до лесу полверсты не будет. Бежи. А я и глядеть не стану. Нужно очень. Кобыла моя спит, и я сам спать буду. Перекрестись да и бежи.
- Нельзя мне сейчас бежать, - сказал Дзержинский.
- Чего нельзя?
- Не хочу.
- С моих рук не хотишь или с чего?
По голосу драгуна было понятно, что он и обижен и рассержен. Дзержинский негромко спросил у него, как его фамилия. Солдат ответил, что фамилия ему Перебийнос.
- Старослужащий?
- По четвертому году.
- Ну вот, Перебийнос, - совсем тихо заговорил Дзержинский. - Представь себе, что ты с двумя-тремя новобранцами, с совсем молодыми солдатами, попал в бой. И вот вас окружили, но так, что ты можешь убежать, а они - нет. Убежал бы?
- Спаси боже, - со страхом в голосе произнес солдат. - Спаси и помилуй. Разве ж можно старому солдату убежать от молодых!
- Вот видишь, - сказал Дзержинский. - А ты говоришь, чтобы я убежал. Нет, служба, я старослужащий, и мне молодых бросать нет расчету! Давай лучше свернем табачку.
Феликс Эдмундович вынул из кармана кисет, оторвал себе и солдату по куску курительной бумаги и насыпал табаку.
- Киевский, - затягиваясь, произнес драгун.