А там - проходящая дама, жиличка этого номенклатурного дома, приняла его, лежащего на лестнице, за перепившегося участника эмигрантского кутежа и тыкает ногою в бок: "У, мразь! Хоть бы вы все друг друга перебили и уматывались отсюда, дышать можно будет".
Очнувшись, Л. И. бредёт по Москве. "Нет, нельзя её забрать - вот, она медленно поворачивалась" обшарпанными или новыми нелепыми домами, "грязными дворами, блеклым в дымке небом. Нельзя её перечеркнуть, забыть в себе".
Идёт в свой "переулочек", в свою церковь. Там - великопостная служба, он молится под молитву Ефрема Сирина, испытывает восторженное состояние: его будто "приподняло и вынесло куда-то на волне этого голубого, пронизанного солнцем, не способного теперь уже иссякнуть в его жизни света". Выходя, на паперти опять опускается в бессилии, рот ещё в крови, кепка спадает на колени - и простонародная женщина из рязанской глубинки (она была и на первых страницах романа, вновь симметрия) - приняв Л. И. за нищего, бросает ему монетку и подаёт половину просфоры.