А в Москве, во время свободных прогулок по городу, он нашел нужных ему людей и переговорил с ними. Потом заявился ко мне и по обыкновению недовольным басом забурчал:
- Вот тут есть такой человек, так он говорит, что мне можно поступить на кинофабрику.
Окружавшие нам комсомольцы рассмеялись:
- Вот смотри ты, артист какой? На что ты ему сдался? Подметать двор тебя заставит, и в лавочку будешь бегать за лаком.
- Ну что ж, и побегу, и играть буду.
- Кого ты будешь играть? - рассердился даже кто-то.
- Как кого? Пацанов буду играть.
- А потом?
- Что потом?
- А потом, когда вырастешь?
- Ну-у, - протянул, уже явно сдерживая слезы, Филька, - "когда вырастешь"!.. Потом тоже найдется. А ты что будешь потом? - вдруг разозлился Филька. - Ты, может, будешь грузчиком!
- Он уже сейчас слесарь, грузчиком не будет, а ты все-таки брось. Забили мальчишке голову, он и карежится. Артист!
Я Фильке сказал:
- Не могу я так тебя отпустить. Я считаю, что это дело пустяковое. Артистом ты не будешь, да ты еще и маленький учиться в студии. Тебя возьмут, пока у тебя рожица детская, а потом выставят, будешь ты ни аритист, ни мастер.
Филька ничего не сказал. Но по приезде в Харьков отправился Филька жаловаться на меня члену правления товарищу Н.
- А если я хочу быть артистом, так что ж такое? Может, у меня талант. Нужно меня отпустить.
- Куда?
- На кинофабрику.
- Если ты хочешь быть артистом, так нужно учиться на драматических курсах, а для этого ты еще маленький. А что ж на фабрике? Нет, поживи в коммуне, а там видно будет.
И от Н. Филька не в коммуну направился, а на вокзал. Вспомнил старину: влез на крышу, поехал почему-то не в Москву, а в Одессу.
В коммуне с горестью констатировали:
- Филька убежал.
В течение дву-трех недель ничего о Фильке слышно не было, убежал - и все. Мало кому приходило в голову, что Филька поехал искать актерского счастья, - думали, просто сорвался пацан, надоела коммунарская дисциплина.
Через две недели возвратился Филька в Харьков и каким-то образом обьявился в колонии имени Горького - захватили его, видно, в очередной облаве.
В коммуне о нем говорили разно. Кто - сдержанно:
- Сорвался-таки пацан, теперь уже пойдет бродить.
Другие отзывались с осуждением и обидой...
Филька тем временем спокойно сидел в колонии имени Горького и старался не попадать нашим на глаза, когда наши ходили в гости к горьковцам. А через какого-то "корешка" передал, что он бы и пришел в коммуну, да ему стыдно. И, говорят, прибавлял:
- Чего там развозить! Убежал - и все. Проситься не буду.
У коммунаров первоначальная обида на Фильку прошла, даже жалели его, но никому в голову не приходило зазывать беглеца в коммуну. О его возвращении просто не говорили. И вдруг месяца уже через четыре пришел в коммуну Филька. Я возвращался из города и увидел его возле крыльца. Он салютнул по-нашему и улыбнулся. Ребята весело показали на него:
- Вот киноартист!
Филька отвернулся с улыбкой.
- Как же тебе живется?
- Так, ничего...
Филька сделался серьезным.
- Живется ничего... А вы на меня не сердитесь? Правда?
- Конечно, сержусь. А ты что ж думал?
- Да я ж так и думал...
- Погулять к нам пришел?
- Немножко погулять...
- Ну, погуляй.
Через час Филька вошел в кабинет, прикрыл дверь и вытянулся перед моим столом:
- Я не погулять пришел...
- Ты хочешь опять жить в коммуне?
- Хочу.
- Но ведь ты знаешь, что принять тебя может только совет командиров.
- Я знаю. Так вы попросите совет, чтобы меня приняли.
- А в колонии Горького?
- Так в колонии там все чужие, а тут свои...
Пришел дежурный.
- Что, принимать будем киноартиста?
- Да вот же явился. Нужно совет командиров протрубить.
- Есть!
В совете командиров Фильку не терзали лишними вопросами. Попросили только рассказать, как он ездил в Одессу.
Филька неохотно повествовал:
- Да что ж там... Как Н. меня не захотел отправить на кинофабрику, я и подумал: "Что ж идти в коммуну? Будут пацаны смеяться. Все равно уже поеду в Одессу. Может, что и выйдет". Пришел на вокзал и сразу полез на крышу, только в Лозовой меня оттуда прогнали... Ну, подождао следующего поезда и опять залез на крышу. Так и приехал в Одессу. Пошел к директору, а директор и говорит: "Нужно раньше уситься в школе". А пацанов у них играть - сколько угодно своих, так те живут у родных. Он говорит: "Если хочешь играй, может, когда и подойдет тебе, только жить у нас негде". Так я пошел в помдет и попросил, что отправили меня в Харьков. Ну, меня и отправили в колонию Горького.
- А почему не к нам? - спросил кто-то.
- Так я же не сказал, что я джержинец.
- Почему же ты не пришел к нам?
- Стыдно было, да и боялся, что не примут: подержат на середине, а потом скажут: "Иди куда хочешь".
- А почему теперь пришел?
- А теперь?.. - Филька затруднился ответом. - Теперь, может, другое дело. Что ж, я четыре месяца прожил в колонии Горького.
- В колонии плохо?
Филька наклонил голову и шепнул:
- Плохо.
Сразу заговорило несколько голосов.
- Да чего вы к нему пристали?
- Вот, подумаешь, преступника нашли!..
ССК заулыбался:
- Принять, значит?
- Да ясно, в тот же самый отряд.
- Значит, нет возражений? Обьявляю заседание закрытым.
Фильку кто-то схватил за шею:
- Эх ты, Гарри Пиль!
СЯВКИ
У многих коммунаров есть в прошлом... одним словом, есть "прошлое". не будем о нем распостраняться. Сейчас в коллективе дзержинцев оно как будто совершенно забыто. Иногда только прорвется блатное слово, а некоторые слова сделались почти официальными, например: "пацан", "чепа". В этих словах уже нет ничего блатного - просто слова, как и все прочие.
Коммунары никогда не вспоминают своей беспризорной жизни, никогда они не ведут разговоров и бесед о прошлом. Мы также подчиняемся этому правилу. Воспитателям запрещено напоминать коммунарам о прошлом.
Благодаря этому ничто не нарушает общего нашего тона, ничто не вызывает у нас сомнений в полноценности и незапятнанности нашей жизни. Иногда только какой-нибудь бестактный приезжий говорун вдруг зальется восторгами по случаю разительных перемен, происшедших в "душах" наших коммунаров.
- Вот, вы были последними людьми, вы валялись на улицах, вам приходилось и красть...
Коммунары с хмурой деликатностью выслушивают подобные восторги, но никогда никто ни одним словом на них не отзовется.
Однако еще живые щупальцы пытаются присосаться к нашему коллективу. В такие моменты коммуна вдруг охватывается лихорадкой, она, как заболевший организм, быстро и тревожно мобилизует все силы, чтобы в опасном месте потушить развитие каких-то социальных бактерий.
Социальную инфекцию, напоминающую нам наше прошлое, приносят к нам чаще всего новенькие.
Новенький воспитанник в коммуне сильно чувствует общий тон коллектива и никогда не посмеет открыто проповедовать что-либо, напоминающее блатную идеологию, он даже никогда не осмелится иронически взглянуть на нашу жизнь. Но у него есть привычки и симпатии, вкусы и выражения, от которых он сразу не в состоянии избавиться. Часто он даже не понимает, от чего и почему ему нужно избавиться. Наиболее часто это бывает у мальчиков с пониженным интеллектом и слабой волей. Такой новенький просто неловко чувствует себя в среде подтянутых, дисциплинированных и бодрых коммунаров: он не в состоянии понять законы взаимной связи и взаимного уважения.