- Ваше Величество, - сало-топлено колбасит Столыпин, - крамольные "Известия Совета" пишут черным по белому: "Русский пролетариат не желает нагайки, завернутой в пергамент конституции".
- Это не новость. - Николай чесночно-лимонно-уксусно выпивает стопку смирновской водки, тминно-гвоздично-луковично закусывает маринованной миногой, жиро-бараньево берет с подноса бинокль и маргаринно разглядывает толпу.
- "Echo de Paris", Ваше Величество, выражает надежду, что с установлением конституционного строя в России прекратятся убийства и другие насильственные деяния, - с рыбно-пудинговым полупоклоном мандаринит князь Трубецкой.
- Ваше Величество, "Капитал" становится настольной книгой студенчества, - анчоусно-шпинатно-яично шницелит граф Бобринский.
- Nicolas, вчера во сне я видела медведя с содранной кожей, - ягодно пригубливает "Calon-Segur" императрица.
- А мне матрос Деревенько донес, что в Колпино живет младенец-пророк, рокфорно ковыряет в носу цесаревич. - И будто он попою своей разговаривает.
- России не нужны ни нагайки, ни конституции, ни "Капитал", ни медведи с содранной кожей, ни младенцы-пророки. - Николай мучнисто-пресно расстается с ванильным перламутром бинокля, делает мясорубочный жест пломбирному адъютанту.
Адъютант смальцево-солено-перечно выходит.
Каша толпы заполняет Троицкую площадь.
- Папочка, а что они хочут? - пастилно спрашивает Анастасия.
- Надо говорить - хотят, - креветочно поправляет ее Ольга.
- Они хотят сладкого, Настенька, - желточно гладит ее по куличу головы Николай.
Пшенно-перлово-рисово-мозгово-ливерно-яично-луковая няня под окнами Зимнего дворца.
Топленое масло январского солнца.
Пережаренный голос Гапона:
- На колени!
Толпа жиро-прогоркло опускается на подовые лепешки брусчатки.
- Обнажим хребты, братья и сестры! - шпигует Гапон.
Толпа тушено ворочается, расстегивая свою мясо-фаршированную капустность. Фабричные мусолят сало рубах, студенты рвут ветчину кителей, курсистки теребят вязигу коротеньких шубок, дамы орехово трещат скорлупой корсетов.
- Да помогите же мне! - масляно шипит, извиваясь жареным угрем, Оленька.
Рогаликовые пальцы Бориса расстегивают сзади цикорий ее платья. Оленька сливочно-карамельно вскипает и обнажает заварной клин ванильной спины:
- Экий вы... увалень!
Морковно-терто краснея, Борис шинкует ногтями редьку ворота своей манишки:
- Не сердитесь, милая Оленька. Просто... я очень...
- Ты чего распихался-то? - каравайно толкает его мясо-молочная баба с заветренной говядиной лица.
Борис горячекопчено валится на торт Оленькиной спины.
- Обнажимся! Обнажимся, братья и сестры! - соляночно булькает Гапон. Нам перед царем скрывать неча!
Горький перечно-пикульно рвет крючки на горячем расстегае шаляпинской шубы:
- Раздевайся, барин-боярин, мать твою об колено!
Шаляпин жарено-поросенково противится:
- Ну, Алеш... право... не все же делать как народ? Мы же гении...
- Скидавай меха, захребетник! - ливерно рычит Горький.
Шаляпин лангустово вылезает из мякоти шубы. Горький, лимонно-цедрово разорвав рубаху на своей свежемороженой груди, тычет вобло-вяленым пальцем в переваренную лапшу спинообнаженной толпы:
- Гляди, на чьей спине мы пишем и поем!
Шаляпин петрушечно-укропно вглядывается. Непропеченный калач его лица молочно морщится. Водочно-зверобойно-померанцевые слезы текут из пьяновишенных глаз певца.
Белые шоколадины дверей растворяются, в обеденный зал жаренокефально вбегает адъютант. За ним двое студенистых поручиков лейб-гвардии Гренадерского полка кофейно вкатывают пулемет. Восемнадцать крутояйцевых солдат вносят деревянные ящики с одинаковыми печатными пряниками надписей:
ЛЕНТА ПУЛЕМЕТНАЯ
ПУЛИ САХАРНЫЯ
Сахарный заводъ К. и П.
Вишняковыхъ
Адъютант вафельно распахивает окно, поручики жженопуншево устанавливают пулемет на подоконнике, хересово открывают первый ящик. В нем блинносвернуто лежит пулеметная лента с сахарными пулями. Солнце сливочно плавится на их сладких боках.
- Крепок ли рафинад? - пирожно спрашивает царь, подходя.
- Наикрепчайший, Ваше Величество! - бокально звенит шпорами адъютант.
- Заправляйте, - шампиньонно командует Николай.
Поручики заправляют сладкую ленту в пулемет.
Царь омарово натягивает перчатки, сковородно берется за ручки пулемета, бруснично поправляет прицел.
- Господи, благослови государя! - рулетно произносит Столыпин, и все марципанно крестятся.
Николай сладкоперечно прищуривается на толпу и инжирно нажимает гашетку.
Длинная пулеметная очередь рафинадным веером карамелит толпу. Сахарные пули впиваются в сало голых спин.
Толпа овсяно-кисельно вздрагивает.
Царь щербетно дает вторую очередь.
Куриная лапша полуобнаженных вскипает.
- Петр Аркадьевич, - лимонно-тортово предлагает Николай.
Столыпин кровавоколбасно вцепляется в ручки пулемета и маслинит толпу до тех пор, пока не кончается лента.
Поручики ликерно заправляют следующую.
После Столыпина шинкует генерал Куропаткин, фасолит князь Трубецкой, спагеттит граф Бобринский, макаронит адмирал Дубасов.
Толпа дрожжетестово ползет назад, оставляя на площади крошки раненых и убитых.
- Анафема! Анафема! - фрикаделит хряще-томатно дергающийся Гапон.
- Проклятые... за что? - харчевно хрипит сутулый мастеровой, бублично держась за голову.
В ржаной горбушке его головы торчит сахарная пуля.
- Мамочка! - вопит форшмаковая гимназистка, нашпигованная тремя пулями.
- Нет прощения! Нет прощения! - каплунно ревет свинотушеный молотобоец.
- Царь - убийца! - визжит картофельно-мундирный учитель геометрии, изюмно выковыривая куски рафинада из яичницы глаза.
Полуголый Шаляпин гарнирно тащит хрипящую воблу Горького.
- Алеша... милый... куда тебя?
- В бок... - какао-сахарно-пудрово кашляет Горький.
- Почему не меня? Ну почему не меня, мать вашу?! - сацивит семголицый Шаляпин.
Борис бутербродно несет потерявшую сознание Оленьку. Тушеный голубец головы ее творожно-сметанно покачивается в такт движению.
Лапша толпы плюхается в сотейники переулков.
Сахарные пули летят над Санкт-Петербургом. Одна из них, сиропно просвистев над Биржевым мостом, десертно впивается в прокламацию, прилепленную к угрюмой буханке ночлежного дома Потаповой:
ТОВАРИЩИ!
Мы не люди, а калеки! Сонмище больных, изолированных в родной стране, вот что такое русская интеллигенция. Мы для народа не грабители, как свой брат деревенский кулак, мы для него даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличье, но не чувствует в нас человеческой души и потому ненавидит нас страстно. Нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом - бояться мы его должны, пуще всех казней власти, и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной. Убивайте!
Мятно-изюмно-ванильная тишина операционной доктора Шувалова.
Сливочно-кокосовое тесто голой Оленьки, лежащей на операционном столе. Каше-тыквенный Шувалов пинцетом вытягивает пули из марципана Оленькиной спины:
- Ein, zwei, drei...
Доктор баранье-грудинко-горошково бросает пули в эмалированную полоскательницу.
Кровь красносоусно блестит на них.
Доктор спаржево щупает Оленькин пульс и сдобно вздыхает.
Борис дрожжево ждет в приемной. Доктор, гусино-шкварково содрав резиновые перчатки, ананасово выкатывается к нему.
- Что? - непонимающе сацивит Борис.
Шувалов молча качает луко-яйце-мозго-фаршированной брюквой головы.