Женин отец оглядел Сашку и вернулся к своей компании на другой конец стойки.
- Кто тебя просил врать? Ну скажи, кто тебя просил? - шипел Витька.
- Ничего себе ты выбрал тестя. Нет, ты видел, какое у него стало лицо? Имею предложение: надо выпить, чтобы он сдох.
- По морде хочешь? - спросил Витька.
- Нет, ты подумай: стакан вина - и на всю жизнь избавишься от крупной неприятности.
У Сашки была привычка, разговаривая, размахивать руками. Мы долго его от этого отучали. Наверно, плохо старались; Сашка говорил и размахивал руками, как будто мы не вели с ним никакой работы.
- Сашка! - сказал я и опустил руки.
- Понял, - ответил Сашка, но через секунду руки его снова мелькнули в воздухе.
Кто-то пристально на меня смотрел. Я повернул голову. Смотрел Павел. Его широкий тонкогубый рот улыбался.
- Может, хватит для первого раза? - спросил Павел.
Мы не ждали от него такой подлости.
- Шесть стаканов! - крикнул Сашка.
- Солнце, виноград, здоровье, - говорил Попандопуло и вытирал стойку.
- Шесть стаканов! - крикнул Сашка, и у него начал расти нос.
Когда Сашка злился, на его лице оставался только нос.
- Кто будет платить? - спросил Попандопуло.
- Вы меня не знаете?
Попандопуло смотрел на Сашку печальными глазами:
- Я знаю в городе одного уважаемого доктора. Но я не знал, что его сын растет алкоголиком.
У стойки стало тихо. Слышны были шаги прохожих и жужжание ос. Дело приняло принципиальный характер. Я бросил на стойку шесть рублей, а Витька крикнул:
- Шесть стаканов! - и протиснулся к стойке, сдвинув плечом матроса.
Попандопуло даже не взглянул на деньги. Я встал рядом с Витькой.
- Советскими деньгами брезгуешь? Правила советской торговли нарушаешь? Это тебе не собственный ресторан, а государственная служба. Забыл, да? Забыл? - Я еще не кончил говорить, а Попандопуло уже нацеживал кувшин.
- По-морскому, - сказал Сашка, подвигая по стойке стаканы. - Чтоб они сдохли! - крикнул он.
- Толк будет, - сказал матрос.
- Я же говорю: профессора.
Мы ушли довольные собой. Последнее, что мне запомнилось, - это ехидная улыбка Жениного отца и печальные, как у старого бульдога, глаза Попандопуло.
Почти у каждого в жизни случается такое, что тяжело бывает вспомнить. А когда вспомнишь, то весь покрываешься испариной. В жизни моей было не так уж много грехов, и в общем-то я не боюсь ворошить прожитые годы. Но когда я вспоминаю по-собачьи печальные глаза Попандопуло, мне становится не по себе. И еще одни глаза преследуют меня как кошмар...
В январе 1942 года под Сычевкой, когда под ногами визжал и скрипел морозный снег, я в упор стрелял из пистолета в немецкого ефрейтора. Он почему-то не падал, только шатался и все хотел вскинуть свой автомат и смотрел мне в лицо нечеловеческими глазами. После каждого выстрела из его спины вместе с клочками шинели вылетали струйки пара. Он упал лицом вниз, и струйки пара иссякли у меня на глазах.
Я не знаю, в чем моя вина. Очевидно, в том, что я человек и поэтому отвечаю перед своей совестью за все подлости и преступления, совершаемые на земле.
2
Мы вошли в парикмахерскую не так, как бы нам хотелось. Внешне мы держались довольно нахально, но чувствовали себя не очень уверенно: мы боялись, хватит ли у нас денег, чтобы расплатиться. Сколько стоит побриться, мы не имели понятия. А потом сам Тартаковский был для нас в некотором роде загадкой, и мы не знали, как к нему относиться. Тартаковский приехал в наш город из Одессы, а в Одессу он попал из Голты вместе с бригадой Котовского. Просто не верилось, что этот старый человек, толстый и лысый, скакал на коне и брил самого Котовского.
Но не поверить было нельзя: в парикмахерской на самом видном месте висела "Почетная грамота", выданная красному кавалеристу Рувиму Наумовичу Тартаковскому, проявившему мужество и высокую революционную сознательность в борьбе с сыпным тифом. За эту грамоту, подписанную Котовским, мы готовы были любить и уважать Тартаковского. Но, к сожалению, Тартаковский при всех своих революционных заслугах был позорной отрыжкой нэпа. Парикмахерская, в которой он работал, была лучшей в городе и принадлежала лично Тартаковскому. Финотдел облагал его налогом, который каждый год увеличивали. Но на Тартаковского это не действовало. Когда ему предлагали войти в артель, он неизменно отвечал:
- Чуточку подожду.
Все это было нам известно, как бывает известна биография каждого сколько-нибудь заметного жителя в небольшом городе.
Вот такой был Тартаковский, и к нему в парикмахерскую мы вошли. Тартаковский сидел у круглого столика, заваленного журналами, и читал "Курортник". Мы переглянулись, а Тартаковский снял золотое пенсне и надел рабочие очки в черной оправе. Газету он положил на столик портретами вверх.
- Прошу, - сказал он и положил руки на кресло.
Мы заранее условились, что первым будет бриться Витька. На него одного денег должно было хватить, а тем временем Сашка сбегает домой и выпросит у матери еще денег.
- Что будем делать, что? - спросил Тартаковский.
- Бриться, - басом ответил Витька. Откуда у него появился бас? Наверно, от волнения.
- А я думаю, мы сначала пострижемся. Я вам сделаю такой полубокс родная мама не узнает.
В зеркало я увидел Витькин мгновенно затосковавший глаз.
- Можно полубокс, - сказал я.
Сашка исчез. Тартаковский, прищурясь, разглядывал Витьку в зеркало.
- Я понимаю, черная повязка вам очень идет, но ее придется снять, сказал он.
Потом окутал Витьку белой простыней и поднял вверх руку с машинкой прежде, чем опустил ее на Витькин затылок.
- Будущие лейтенанты. Ну-ну... - сказал Тартаковский, и машинка застрекотала в его руке.
- Вам не нравится? - спросил я.
- Почему? Я просто думаю, почему лейтенанты, а не поручики.
- В Красной Армии введено звание "лейтенант".
- Вот это как раз меня интересует. Почему лейтенант, а не поручик? Насколько мне помнится, в царской армии были поручики, а не лейтенанты.
- При чем тут царская армия?
- Ни при чем? Ну-ну... Что же тогда "при чем"?
Тартаковский выстриг Витькин затылок и теперь щелкал ножницами. Я сидел у столика, листал журнал "Красная новь" и тихо злился.
- Так скажите мне, зачем надо было стрелять полковников в семнадцатом году? - Тартаковский снял с Витьки простыню и щеточкой смахнул с шеи волосы.
Потом он ушел за занавеску, чтобы приготовить бритвенный прибор. Он делал все медленно и обстоятельно, а мне казалось, что работает он очень быстро и Сашка не успеет вернуться. Витька разглядывал себя в зеркало и улыбался. У него на затылке молочно розовела незагоревшая кожа. Опухоль спала, и голубой глаз блестел, окруженный густой синевой. Витька мог улыбаться: четыре рубля на одного - сумма вполне достаточная. А я предвидел возможные неприятности, и это мешало мне поговорить с Тартаковским начистоту. Витьку я почти ненавидел за его блаженную улыбку. Как это я раньше не замечал, что уши у него большие и оттопыренные?
Я не знаю, как Тартаковский истолковывал мое молчание. Он вышел из-за занавески с прибором в руках и принялся намыливать Витьке лицо. Тартаковский тоже молчал и смешно двигал губами. Тогда я вдруг подумал, что, если не буду отвлекать его разговорами, он побреет Витьку еще быстрее.
- Воинские звания введены для укрепления в армии дисциплины. Воинское звание подчеркивает, что служба в армии становится пожизненной военной профессией, - сказал я.
Но теперь Тартаковский не желал разговаривать. Он брил Витьку и шевелил губами.
- Массаж будем делать? - спросил он.
Витька смотрел на меня в зеркало испуганными глазами.