Топор заблестел, зазвенел, описывая кривые круги и для своей секундной работы почти не задерживаясь у земли, где мелькала под лезвием беспалая Родионова рука, что жила будто бы своим отдельным движением, прибирая и отшвыривая в сторону все отсеченное от корней. Славно!
- Комбайн, - проговорил кто-то из рабочих, а Гришка Колотилин, ступая, как на привязи, следом, молча ловил глазами топор Родиона и легонько отталкивал Саньку, который тоже ступал по просеке, любовно оглядывал бугристую спину друга, бритый его затылок, ноги в крепких сапогах и поборматывал: "Во так вот! Во так вот!" (Ах, славно! Санька-то понимает, а эти пусть поглядят, пусть. И, между прочим, интересно, что в разной работе находишь разное. Когда делал топорище, вроде тихой радости что-то было, а тут захмелел ровно, и сила идет, и руки друг с другом будто переговариваются, и ноги - словно бы на пружинах. Вот эту рябину еще убрать. Квелая, наподобие капустной кочерыжки...)
- Так и руку недолго, - услышал он брюзгливый голос Евксентьевского.
- Она у него дело знает, - возразил Бирюзов.
- Палец-то он отхватил.
- Это дело совсем другое. - Родион приостановился и тут же вскрикнул: Ты это чего, паря!
Гришка Колотилин вырвал у Гуляева топор, завертел перед глазами и будто забыл про все. Он пробовал ногтем жало, примерял топорище к ноге и плечам, прицеливался им в солнце. Родион понял, но повторил на всякий случай:
- Ты чего?
- Кто делал? - спросил Гришка.
- А что?
- Кто этот "звонарик" делал?
- Да зачем тебе? - улыбнулся Родион.
- Признаю. Скрипочка!
Санька уже скомандовал по местам, и рабочие пошли, но Гришка все оглядывался из-за плеча, а Родион смотрел на парня и смеялся.
- А вам надо другое дело дать, - обернулся он к Евксентьевскому, когда рабочие ушли.
- Я тоже хотел бы новую работу, - сникшим голосом попросил Евксентьевский.
- Может, ямки копать?
- Ро-дя! - предостерег Санька.
- Ладно, ладно тебе, Саня, - примирительно сказал Родион.
- Ну хорошо - я подчиняюсь... Давай-ка ты! - Бирюзов потянул Евксентьевского за рукав, и они пошли к вертолетной площадке. - Тебя как звать-то? Виталий? Слушай, Виталь, я б тебя заставил делать то, что сейчас надо. Из-за Гуляева согласился, он у нас шибко добрый. А копать, учти, тоже не мед, тут легких работ нет.
Солнце еще подымалось и подходило, верно, к полуденной точке. Родион косил и косил мелколесье, дорубился до полянки, перешел ее медленно, враскачку, повел полосу дальше. Он рушил трухлявые пни, разбирал завалы из гнилых колод и все, что могло гореть, бросал и сдвигал с полосы туда, к огню, который медленно и неостановимо шел сюда. И правда, надо было спешить, - должно быть, километра полтора, не больше, осталось огню, и, чтоб за двое суток управиться, придется тут поворочать. Да не как-нибудь, а как надо. Славно, что колени совсем в порядке. Если бы им заболеть, то уже дали бы знать. А этот, ботало-то, совсем присмирел у Саньки...
Родион распрямился, лизнул губы, закричал на весь лес:
- Пин-а-а-а!
- А-а-а-а! - донеслось будто из глубокого колодца.
- Пи-и-ить! Принеси воды-ы!
Когда Пина шла со жбаном по просеке, ее перехватил Евксентьевский. Он один копался на полосе и, увидев девушку, заулыбался любезно.
- Можно? - спросил он, бросив лопату.
- Пожалуйста. - Она отвела взгляд, потому что он не спускал с нее настойчивых глаз. И когда пил, тоже. Лил воду мимо рта, ловил струю губами, и видно было, что пить ему не особенно хочется, а хочется смотреть на нее вот так.
- Будет лить-то! - не очень вежливо сказала Пина и потянула у него жбан.
- Не надо со мной так строго, - попросил он и вроде бы смутился. - Вы, может быть, одна тут поймете меня...
Пина пожала плечами, пошла по вырубке. Вот он. Рубит сильно, с большого кругового замаха. Спина у него вся мокрая. При такой работе и комару некуда подступиться.
А рука шурует под быстрым топором, копошится там, в траве, и Пина даже ойкнула, когда блескучее лезвие чуть ли не меж пальцев Родиона мягко ушло в стволик молодой елочки.
- А, это ты! - обернулся он. - Давай.
Родион пил большими глотками, запрокинув голову. Крупное тело его дышало теплом.
- Подходящая водица, хоть и бочажная, - сказал он, тряхнув пустым жбаном.
- Не рассчитала, - виновато поправилась Пина. - По пути выдули...
- Не важно, еще притащишь. - Он скапал остаток воды на лицо. Притащишь?
- Ладно... Ну, я побегу, у меня там все кипит.
Пина пошла прямиком через лес, по зеленому мху и брусничнику. Хорошо! На прогалинах теплом поддавало от земли и пахло смолой, а в тени стояла мягкая прохлада, будто только что стаял тут снег. Уже недалеко от стана, где начиналась полоса, услышала вдруг за кустами голос дяди Феди, бригадира. Он что-то втолковывал Баптисту, и Пина, чтобы не помешать им, остановилась.
- Нет, милый человек, - негромко говорил Неелов. - Ты свою пропаганду тут забудь, мы народ тертый. Ну и что ж с того, что ты под командой коммуниста? Все мы подчиняемся без звука, потому что он дело наше знает во всяком его виде. И, кроме того, Гуляев - человек! А насчет бога... продолжал дядя Федя. - Я тебе прямо говорю - ты уж тут молчи! Ты вот толкуешь - бог, дескать, един и для всех один. А я тебе другое скажу. Помню, в сорок первом мы шли по горелым деревням к передовой. У голых печей бабы да ребятишки. Горю весь - иду. И скоро тут я своего первого немца убил. Нет, я его не жалел, а вроде не верю: вот сейчас только он живой был - и нет его. Оглядел я его близко и вижу - на пряжке что-то написано по-ихнему. Спрашиваю командира, а он мне говорит, что это вроде молитвы: с нами бог, мол, с немцами-то...
- Так ведь бог... - робко начал Баптист, но Неелов перебил:
- Нет, уж ты дослушай! Дальше я иду, гляжу. От других деревень званья не осталось, а в одной увидел - мужчина висит и рядом девчоночка, тоненькая такая былинка, на электрическом шнуре. Нет, милый ты человек, если б ты увидел, сколько я, у тебя б глаза омертвели. Сиди тихо, не перебивай!.. А в Берлине-то они своих же стариков и детей, что от бомб под землей прятались, водой затопили. А? И там, в Берлине, видал я эти пряжки - "бог с нами". А? Молчишь? Так что бога тут ты оставь...
Пина ушла осторожно, и ей вдруг стало страшно почему-то в лесу. Она побежала к стану и только тут, у котелков, успокоилась. А перед обедом у костра появился Евксентьевский.
- Извините, скоро?
- Все готово.
- Замечательно! - сказал он, прикурил, слабо помотал потухшей спичкой, с гримасой втянул дым. - Но вы! Вы-то как тут оказались?
- А я тоже тунеядка, - ответила Пина. - Прожженная.
- Не смейтесь! Каждый из нас человек.
- Как же вы докатились до такого, человек?
Он усмехнулся, глубоко затянулся дымом.
- Сложный вопрос.
- Семья-то хоть у вас есть?
- Родители? Есть, но я с ними не жил.
- Почему?
- Воспитывали, - опять усмехнулся он.
- И больше никого?
- Было... Жена, можно считать.
- Что же она не поехала с вами?
- Она? Вы что? Это раньше в Сибирь ехали за своими...
- Но раньше, простите меня, было за кем ехать!
- Вот вы культурный человек, - сказал Евксентьевский и сощурил глаза на огонь. - Хотите, я расскажу вам про нее такие вещи...
- Наверно, это любопытно, только надо уже обедать.
- Давайте, - обрадовался он.
- Нет уж, зовите остальных.
Евксентьевский исчез, и скоро к стану сошлись все. Не было только Родиона - он решил просечь еще десяток метров, пока собираются. Начали есть без него - хлеб, консервы, картошку, хрупать редиской.
- Проголодались? - спросил Бирюзов, схлебывая с ложки суп. - Это хорошо, мужики, только вот ты, Виталь, сколько ямок выкопал?
- Плохо копается. - Евксентьевский торопливо сглотнул. - Корни.
- Сколько ямок сделал?
- Три.