Похудевшая и громкая, ничем не напоминала толстую Софу в мятом школьном переднике. Ну, разве что очками.
Софи рассказала Алиске про то, что все мужики - сволочи, особенно русские - инфантилы и паразиты, что израильского мужика, если не военный, тоже похвалить не за что, вечно штаны ниже ж... сползают, что она только и знает - бегать от женатых мудил, а они всё норовят за задницу ухватить, короче - плюнуть и растереть. Забыть и не вспомнить даже на смертном одре.
На этом и сошлись. Алиска повеселела и купила губную помаду от какого-то то ли круатье, то ли кутерье, то ли кутерме... Подстриглась и подрезала юбку, благо весна уже полностью утвердилась в роли хозяйки, одела петербужанок в легкие кофточки и туфли весёлых расцветок, придала взглядам недвусмысленную легкомысленность.
Софка приехала на три недели, поэтому они, прихватив Женечку, прогуливались по старым кварталам Города, разглядывая робкие почки на кустах и деревьях, галантерейный и обувные витрины, облезлых нимф и престарелых гераклов, возлежащих где не лень. Забегали в кафешки, заказывали кофе с мороженым, эклеры и сидели, обалдевая от собственной свободы на фоне спешащих прохожих.
В один из таких вечеров Алиска, задиристо хохотнув, сказала Девочки, а я уезжаю. На три месяца. В Париж. Оказалось, что Алиска не просто так просиживала часы в своём отделе, она умудрилась придумать какой-то довесок к программе, составляющей расписание поездов, которым заинтересовались коллеги в разных странах, а французские товарищи решили выложить некую сумму, дабы их французские поезда ходили бесперебойнее и бойчее.
Женечка и Софи переглянулись. Обе знали о том, что Алиска любит, знали кого и знали, что это глупость и блажь, толку-то никакого. Но Алиска знала о чём-то другом и поэтому улыбнулась мечтательно и спокойно, точно бронзовый ангел, склонивший голову в недоуменном покое.
6.
Ну вот я и приехала. Ночи здесь не такие уж длинные. Это оттого, что вечера нескучные. А мои ночи будут совсем короткими, совсем. Всего-ничего осталось - найти, притянуться, проснуться рядом... Нет ничего, чтобы мне помешало найти, притянуться, проснуться рядом... Мы будем играть в четыре руки или - по очереди, пить кофе из одной чашки, выкуривать одну сигарету, наши одежды пропахнут смесью табака и чада готовки, наши волосы - запахом абрикосового повидла, наши тела - туманом Монмартра. Тем самым туманом, который выцедил из Парижа округло-вытянутую каплю Сакре- Кёра и водрузил на самой вершине холма.
Алиска запрыгнула на первую ступенечку лесенки на Монмартр и легко поднялась по остальным. Вытащила зеркальце, помаду, взмахнула расчёской. Топ-топ-топ, цок-цок-цок стучали летние туфельки. Сердце шевелилось и перестукивалось с горлом. Она легко распахнула дверь неказистой блинной и увидела всё того же шебутного гарсона в женском переднике в горошек. Улыбнулась ему, будто стародавнему знакомому и уселась - залётным мотыльком Монмартра - за столик рядом с пианино. Гарсон принял заказ, метнулся к стойке и - о, мгновенно! - прилетел с тарелкой волшебных блинов, политых абрикосовым повидлом. Алиска потянулась было к вилке, но, застыв, недоуменно оглядело помещение, всё так же пахнущее дымом и чадом и заклеенное старыми афишами. Было пусто.
Тапёр не обитал здесь больше. Он не гладил чёрно-белые клавиши, не курил папиросы, не прикрывал пряморесничные глаза, раскачиваясь в бесстыдном слиянии с музыкой. Пространство дышало по-иному, Алиске захотелось взвыть. Одиночество и неустроенность собрались в единый комок в горле и удушили маленького трепетного воробья надежды и любви. Алиска покачнулась и начала раскачивать колокол Монмартра влево-вправо, влево-вправо. Звонарём, диким от горя, воющим в такт колокольному звону Бу-Бу-Буммм, Бу-Бу-Бумм.
Она раскачала колокол горя до той самой точки, в которой звук и действо слились воедино и взорвались, опрокинув Алиску, Монмартр, земной шар...
...Огромная бабища склонилась над ней и забавно причитала на французском. Рыжие бабищины космы нависали над Алискиной стриженой башечкой, груди колыхались в такт причитаниям, веснушчатый нос исторгал чудовищные всхлипы. Алиска ужаснулась и села. Бабища продолжала тарабарить, на что получила русское слово из трёх букв, устало произнесённое в конце фразы А иди ты на... Бабища всё поняла, радостно согласилась, напоила Алиску водой и помогла подняться. Рыжую звали Магда и она была хозяйкой заведения. Они объяснились на смеси английского, французского и выборочных русских выражений, Алиска сказала, что зовут её Алис, что она программист и целых три месяца собирается ужинать именно в этой блинной. Да и тапёр у вас, помнится, классный, пролепетала она, старательно разглаживая мерзкую кухонную клеёнку. В ответ услышала да какой он там, да что он там, каждый вечер - новую мадам галантереил, так и догалантереился до срамной болячки. Домой уехал - припарки на одно место ставить. Алиска обалдела, но в обморок не упала, а почему-то облегчённо вздохнула Магда, а, Магда, сказала она, а я тоже на пианино могу много чего забацать. Возьми меня в тапёры. Я по вечерам свободна. Магда оглядела её с ног до головы, хмыкнула и согласилась. Даже Мулен Руж не может иметь русского программиста в роли тапёра, хвасталась она потом соседкам, а те восхищённо оглядывали Магдины убойные бока и уважительно цокали языками. Им-то жизнь казалась беспрерывно-понятной, им не выпало родиться под сенью бронзового ангела, склонившего голову в недоуменном покое.
7.
Каждый божий вечер, распрощавшись с умными товарищами-коллегами, Алиска бежала к метро, бросала сантимы в грязные шляпы беззубых музыкантов, проглядывала афиши на стенах - длинноногие девицы щурились на плакатное солнце, приоткрывая груди и ноги на обозрение усталой толпы, шаркающей домой. Только Алискины каблучки вплетались весёлым перестуком в этот невесёлый ритм. Она взлетала на эскалаторе в объятья Монмартра и он, старым знакомцем, бережно обнимал её и провожал до дверей неказистой блинной, исторгающей из своего чрева сытую публику вместе с клубами дыма и запахом жарящегося теста.
Алиска подбегала к пианино, плюхала огромную безвкусную пепельницу на полированную поверхность, усаживалась на табурет и откидывала голову, одновременно начиная поглаживание чёрных и белых клавиш. Она гладила их, незаметно и без усилия, прижимаясь пальцем поплотнее к той или иной, доверяя только ей всю свою воробьиную любовь, в которой мурашки перемешивались с дыханьем, а душа - стекала в кончики пальцев, и гладила, гладила звучащую Вселенную...
Столько нежности было в Алискиной игре, что замороженные вечерней усталостью едоки отодвигали тарелки с блинными кругами, щедро сдобренными повидлом и закуривали дешёвые папиросы, мечтательно вглядывались в потолок, покрытый трещинами и следами протечек, в стены, обклеенные старыми афишами... придумывая себе новую жизнь. Узкоглазая смуглая тапёрша наигрывала нечто такое, от чего хотелось плакать, смешивая слёзы с папиросным дымом и вкусом блинов. Даже Магда выдвигала огромные бока из кухни, отрываясь от вечных подсчётов дохода-расхода и наблюдения за распаренной посудомойкой, усаживалась на два стула, придвигала огромную порцию блинов, залитую поварёшкой варенья, и ела, ела, ела, тяжко вздыхая и обводя покрасневшим растроганным глазом своё заведение. Русская, говорила она кому-то соседнему, русская программистка, а вон как играет. И соседний кивал, улыбаясь.
Ночью народ расходился, и блинная запиралась на допотопный висячий замок.