Где же ей быть?
Я подхожу к печи и здороваюсь с старухой.
- О-ох! - отвечает мне слабый, хриплый голос. - Кто это?
Я называю себя и спрашиваю, как она живет.
- Какая моя жизнь?
- Что ж, болит что?
- Все болит. О-ох!
- Со мной доктор тут. Не позвать ли его?
- Дохтур? О-ох! Что мне твой дохтур! Мой вон где дохтур... Дохтур?.. О-ох!
- Ведь старая она, - говорит вдова.
- Ну, не старше меня, - говорю я.
- Как не старше, много старше. Ей, люди говорят, годов девяносто, говорит вдова. - У ней уже все виски вылезли. Ономнясь обстригла ее.
- Зачем же обстригла?
- Да вылезли все, почитай. Я и обрезала.
- О-ох! - опять стонет старуха. - О-ох! Забыл меня бог! Не примает души. Он, батюшка, не вынет, сама не выйдет... О-ох!.. За грехи, видно. И глотку промочить нечем. Хоть бы напоследки чайку попить. О-ох!
Заходит в избу врач, я прощаюсь, и мы выходим на улицу, садимся в сани и едем в небольшую соседнюю деревеньку на последнее посещение больного. Врача еще накануне приезжали звать к этому больному. Приезжаем, входим вместе в избушку. Небольшая, но чистая горница, в середине люлька, и женщина усиленно качает ее. За столом сидит лет восьми девочка и с удивлением и испугом смотрит на нас.
- Где он? - спрашивает врач про больного.
- На печи, - говорит женщина, не переставая качать люльку с ребенком.
Врач всходит на хоры и, облокотившись на печку, нагибается над больным и что-то делает там.
Я подхожу к врачу и спрашиваю, в каком положении больной.
Врач не отвечает. Я всхожу тоже на хоры, вглядываюсь в темноту и только понемногу начинаю различать волосатую голову человека, лежащего на печи.
Тяжелый, дурной запах стоит вокруг больного. Больной лежит навзничь. Врач держит его за пульс левой руки.
- Что он, очень плох? - спрашиваю я. Врач не отвечает мне и обращается к хозяйке.
- Запали лампу, - говорит он.
Хозяйка зовет девчонку и велит ей качать люльку, а сама зажигает лампу и подает врачу. Я слезаю с хор, чтобы не мешать врачу. Он берет лампу и продолжает свои исследования над больным.
Девочка, заглядевшись на нас, недостаточно сильно качает люльку, и ребенок начинает пронзительно и жалостно кричать. Мать, отдавши врачу лампу, сердито отталкивает девочку и принимается сама качать.
Я опять подхожу к врачу. И опять спрашиваю, что больной.
Врач, все еще занятый больным, тихим голосом говорит мне одно слово.
Я не расслышал, что он сказал, и переспрашиваю.
- Агония, - повторяет врач сказанное слово и молча слезает с хор и ставит лампу на стол.
Ребенок не переставая кричит и жалостным и озлобленным голосом.
- Что ж, аль помер? - говорит баба, точно поняв значение слова, сказанного врачом.
- Нет еще, да не миновать, - говорит врач.
- Что же, за попом, значит? - недовольно говорит баба, все сильнее и сильнее качая раскричавшегося ребенка.
- Добро бы сам дома был, а то теперь кого найдешь, - гляди, все за дровами уехали.
- Больше тут мне делать нечего, - говорит врач, и мы выходим.
Потом я узнал, что баба нашла, кого послать за попом, и поп только успел причастить у 1000 мирающего.
Едем домой и дорогой молчим. Думаю, что оба испытываем одинаковое чувство.
- Что у него было? - спрашиваю я.
- Воспаление легких. Я не ждал такого скорого конца, организм могучий, но зато и условия губительны. Сорок градусов температура, а на дворе пять градусов мороза, идет и сидит.
И опять замолкаем и едем молча довольно долго.
- Я не заметил на печи ни постели, ни подушки, - говорю я.
- Ничего, - говорит врач.
И, очевидно, понимая, о чем я думаю, говорит:
- Да, вчера я был в Крутом у родильницы. Надо было для исследования положить женщину так, чтобы она лежала вытянувшись. В избе не было такого места.
И опять мы молчим и опять, вероятно, думаем об одном и том же. Молча доезжаем до дома.
У крыльца стоит великолепная пара коней цугом в ковровых санях. Кучер красавец, в тулупе и мохнатой шапке. Это сын приехал из своего имения.
Вот мы сидим за обеденным столом, накрытым на десять приборов. Один прибор пустой. Это место внучки. Она нынче не совсем здорова и обедает у себя с няней. Для нее приготовлен особенно гигиенический обед: бульон и саго.
За большим обедом из четырех блюд, с двумя сортами вин и двумя служащими лакеями и стоящими на столе цветами, идут разговоры.
- Откуда эти чудесные розаны? - спрашивает сын.
Жена рассказывает, что цветы эти присланы из Петербурга какой-то дамой, не открывающей своего имени.
- Такие розаны по полтора рубля за штуку, - говорит сын. И он рассказывает, как на каком-то концерте или представлении закидали всю сцену такими цветами. Разговор переходит на музыку и на большого знатока и покровителя ее.
- А что? Как его здоровье?
- Да все нехорошо. Опять едет в Италию. И всякий раз - проведет там зиму и удивительно поправляется.
- Переезд тяжел и скучен.
- Нет, отчего же, с express [экспрессом (франц.)] всего тридцать девять часов.
- Все-таки скука.
- Погоди, скоро летать будем.
Третий день
Подати
Кроме обычных посетителей и просителей, нынче еще особенные: первый - это бездетный, доживающий в большой бедности свой век, старик крестьянин; второй это очень бедная женщина с кучей детей; третий - это крестьянин, сколько я знаю, достаточный. Все трое из нашей деревни, и все трое по одному и тому же делу. Собирают перед Новым годом подати, и у старика описали самовар, у бабы овцу и у достаточного крестьянина корову. Все они просят защиты или помощи, а то и того и другого.
Первый говорит зажиточный крестьянин, высокий, красивый, стареющийся человек. Он рассказывает, что пришел староста, описал корову и требует двадцать семь рублей. А деньги эти продовольственные, и, по мнению крестьянина, деньги эти не следует брать теперь. Я ничего этого не понимаю и говорю, что справлюсь, узнаю в волостном правлении и тогда скажу, можно или нельзя освободиться от этого платежа.
Вторым говорит старик, у которого описали самовар. Маленький, худенький, слабый, плохо одетый человечек рассказывает с трогательным огорчением и недоумением, как пришли, взяли самовар и требуют три рубля семь гривен, которых нет и добыть негде.
Спрашиваю: за какие это подати?
- Какие-то, кто их знает, казенные, что ль. Где ж мы со старухой возьмем? И так еле живы. Какие же это права? Пожалейте нашу старость. Помогите как.
Я обещаюсь узнать и сделать, что могу. Обращаюсь к бабе. Худая, намученная, я ее знаю. Знаю, что муж пьяница и пять детей.
- Овцу описали. Пришли. Давай, говорит, деньги. Я говорю: хозяина нет, на работе. Давай, говорит. Где же я возьму. Одна овца, и ту забрали. - Плачет.
Обещаюсь разузнать и помочь, если могу, и прежде в 1000 сего иду на деревню к старосте, узнать подробности, какие это подати и почему так строго взимаются.
На улице деревни останавливают меня еще две просительницы - бабы. Мужья на работе. Одна просит купить у ней холст, отдает за два рубля.
- А то описали кур. Только развела. Тем и кормлюсь, что соберу яичек, продам. Возьмите, холст хороший. Я бы и за три не отдала, кабы не нужда.
Отсылаю домой, когда вернусь, обсудим, а то, может, и так уладится. Не доходя до старосты, наперерез выходит еще бывшая школьница, быстроглазая, черноглазая, бывшая ученица моя, Ольгушка, теперь старушка. Та же беда описали телку.
Иду к старосте. Староста, сильный, с седеющей бородой и умным лицом мужик, выходит ко мне на улицу. Я расспрашиваю, какие подати собираются и почему так вдруг строго. Староста рассказывает мне, что приказано строго-настрого очистить к Новому году всю недоимку.