И вправду мне вдруг подумалось: может, это оно и есть, Нинкино счастье? Чем черт не шутит, может, ей с ним тепло будет на свете? А я тогда зачем тут стою, почему не уйду? Ведь у меня ж не серьезно с ней, я только лясы буду точить, голову ей баламутить, а у него, может, и серьезно?
- А ты, кореш, легок на помине, - скуластенький мне сказал.
Я допил и поглядел на него. Глазки у него повеселели, но что-то осталось в них тревожное. Не верил, поди, что все так добром и кончится, и он останется сегодня с Нинкой.
- Вот здорово! Что же вы тут про меня говорили?
- Да нет, не про тебя лично, а просто, Нинок сейчас ножик уронила; надо, говорит, постучать об стол, а то к нам мужчина пожалует. А я говорю: "Суеверие - привычка вредная. Если и пожалует, то вряд ли".
- Правильно говорите, Аркадий... Как вас там дальше?
- Васильевич. Я лично, например, в тринадцатое число не верю. И насчет черной кошки - это все глупости. А человек - хозяин природы, всего мировоззрения, он должен твердый курс иметь в поведении. И на все постороннее не обращать внимания. Вот, например, задумал - умри, а сделай. Согласен ты?
- Да что вы меня-то, у нее спросите.
- Нет, я о чем? Вот у меня тоже друг. Неустойчивый, все ему чего-то мерещится. А я на него воздействую постоянно. И перелом намечается, определенно. Вот, Нинок его знает...
Нинка поглядела на меня и вздохнула. Какой же был у него курс, у скуластенького? Сегодня - к ней под одеяло стеганое. А служба кончится - он к себе поедет, дома его другая ждет, запланированная. А Нинка все так и будет на Абрам-мысу жить, как чайка, светить окошком новому трепачу. А я что могу для нее сделать?
Я снял куртку - мех пристегнуть - и увидал изнутри карман, затянутый "молнией", плотно еще набитый. Вот разве только это. И то - если она возьмет.
- Выйди со мной, Нинка. Я чего скажу. Он так и примерз к стулу. Но улыбался. Конечно, не уведу же я ее.
- Что ж так скоро, морячок?
- Вахта, - отвечаю.
- Э, хорошая вахта сама стоит!
Ах, скуластенький, что ты еще про морячков знаешь? Но больше он меня не удерживал. Пожал мне руку - со всей, конечно, силенкой, - но как-то я почувствовал: нет, ненадолго у них.
Нинка пошла за мной, я пропустил ее в сени, помахал ему рукой и притворил дверь. В темноте я взял ее за плечи и притянул.
- Сеня! - она сама ко мне прильнула. Вот уж ни к чему. Я же не за тем ее звал. - Прогнать его, да? Скажи только...
Ничего, я подумал. Особенно она страдать не будет, если у них и ненадолго.
- Ты брось это, Нинка, выкинь из головы... Все у вас наладится, он, знаешь, верный, такой даром не гуляет. Это мне верить нельзя, а он положительный, ты и сама видишь.
- Ты за тем меня позвал?
- Нет, не за тем... Нинка, возьми у меня гроши.
- Ты что?
- Ну, на сохранение возьми, я все равно размотаю.
Я стал ей совать полпачки. Она меня схватила за руки - своими руками! я дернулся, выронил все, рассыпал по полу. Нинка нагнулась и стала шарить впотьмах. Я тоже с нею шарил, Нинка мне их совала в руку, а я опять ронял. Тогда она меня оттолкнула к стенке, стала одна подбирать, потом все сразу затиснула за пазуху, в карман. Я снова за ними полез - она вцепилась и держала меня за руки.
- Уйди! Уйди по-доброму. Ничего мне от тебя не надо! Сволочь ты, изувер!
Она уже меня не держала. Один ее голос - из темноты египетской, через слезы, - бухал мне в уши: "Сволочь... Изувер... Палач..."
- Не гони, я и так уйду.
- Иди! В последний раз тебя видела! Замерзни, гад...
Я нашарил щеколду, Нинка меня оттерла плечом и сама открыла дверь. Ветер нас ожег колким снегом. Нинка сразу притихла, - верно, уже не рада была, что гнала меня. Но не ночевать же нам тут втроем, хотя у нее и кухонька была в этой хибаре.
Нинка спросила:
- Как же ты дойдешь такой?
Я ее погладил по плечу и пошел с косогора. Прошел шагов двадцать услышал: стукнула щеколда.
С катера я все хотел разглядеть ее огонек, и не увидел - расплылся он среди прочих.
Вот так весь вечер, думаю, все у меня невпопад, да он еще и не кончился, этот вечер...
Когда причаливали у морвокзала, матрос вахтенный замешкался, не вышло у него с ходу накинуть гашу, и я к нему полез отнимать ее, - как он меня отпихнет локтем!
- Отскочи, ненаглядный, в лоб засвечу!
Так, думаю, ну, быть мне сегодня битым.
8
Я только успел сойти на причал, они ко мне кинулись - двое черных, как волки в лунной степи.
- Сеня! - кричат. - Ну, теперь какие планы? Не знаю, как у бичей, а у меня планы были в общагу идти, спать.
- А я тебе что говорил! - это Вовчик Аскольду. - Мы-то по всему городу, с ног сбились, в милицию хотели звонить, не дай Бог замерзнет, а он - спать!
- Как это понять, Сеня? Ты постарел или с нами не хочешь знаться?
Да, вам таких корешей не иметь. Я от волнения даже сел на причальную тумбу. Ведь и вправду же я мог замерзнуть.
- Вставай, Сень, не сиди, вредно! - Они меня подняли под локти. - Пошли погреемся.
Вовчик сбоку плелся, дышал в воротник, а Аскольд - то вперед забежит, то приотстанет - и зубами блестел, рассказывал:
- Я ему говорю: "Вовчик, грю, это не дело, мы грех берем на душу, что его не разыскали". А он говорит: "Какой грех, он к бабе ушел, нас забыл". Нет, грю, он человек верный, что-то не то, вот так люди и погибают. Ну, мы на моторе к тебе в общагу, все щас перевернем кверху килем, а там тебя знают, Сень, ты человек известный. "Ищите его на Абрам-мысу, - говорят. Бывает, он туда ездит".
- Это кто ж сказал? Толик? Лысоватый такой?
- Неважно кто, Сеня! Важно, что нашли тебя - живого-здорового!
Не иметь вам таких корешей, я честно говорю!
Так мы и до "Арктики" дошли. А оттуда уже последних вышибали, и двое милицейских на страже стояли, с гардеробщиком. Какой-то малый к ним ломился, ростом с дверь, убеждал сиплым голосом:
- Папаша, пустите кочегара, у меня ребенок болен. Аскольд к нему кинулся на подмогу.
- Пустите нас, там наши дамы сидят в залоге.
- Нету ваших дам, - гардеробщик нам наотрез. -Уехали.
- Как это уехали? Без нас уехали?
Мы стали вчетвером ломиться. Да только у нас дверь поддалась - товарищ из милиции высунулся в шубе.
- Это что за самодеятельность? - говорит. - Ох, и посидит же у нас кой-кто сегодня. А ну, Севастьянов, бери вот этого, в куртке.
Ну, я эти штуки знаю, никакой Севастьянов меня не поведет, охота ему на холод вылезать. Так что я ботинок просунул в дверь, помощи ожидаю справа и слева. Но Вовчик с Аскольдом скисли тут же и сами же меня оттащили. Дверь и закрылась. Так обидно!
- Это ничего! - орет мне пучеглазый. - Зато у меня план есть. Сейчас мы в Росту смахаем, у Клавки доберем. Тем более понравился ты ей, Сеня!..
Ага, думаю, значит, в гости поедем. Ну, она тоже занятная, Клавка.
- А найдется у ней?
- У Клавки чтоб не нашлось! Стойте тут, я к вокзалу побежал за мотором.
Ну, пусть, думаю, сбегает, у него мослы долгие, а вокзал - метров двести, не больше. Но наблюдаю - Вовчика шатает легонько. Стал я его поддерживать. А он - меня. Правильно, надо вместе держаться. Кореши мы или не кореши?
Долго ли, коротко ли мы с ним корешили, но вот и такси загудело, и Аскольд нам из окошка машет. Мы с Вовчиком полезли, а там еще какие-то двое, да с барахлом. Вовчик-то поместился, а у меня ноги наружу. Ну, да уж как-нибудь.
- Как-нибудь это ты на своей будешь ездить, - это шеф, значит, голос подает. Вылез, переложил мои ноги внутрь. Оказывается, нашлось для них местечко. - Вам куда, капиталисты?
- В Росту вези! - пучеглазый орет. - Улица Инициативная, дом семнадцать.
Ну, все помнит, кисанька! А ведь тоже под газом.
- Э, мне в Росту ехать - себе во вред. Смена-то кончается.
- Это не разговор, шеф! - кричит пучеглазый. - Ты сперва счетчик выруби, тогда поговорим. Крути налево! И сам уж там баранку, что ли, вертит.
- Э! Ты мне не помогай.
- Все, шеф, мы тебя любим. Умрем за тебя.
- Не надо, поживите еще.