Потом мы грохнули, она тоже пригубила из его кружки и сморщилась, замахала рукою около рта. Мы слегка пригорюнились, быстренько запили компотом и потянулись за галетами. Салаги долго не решались, смотрели на нас - не умрем ли? Нет, живы, - потом раскосый глотнул все разом, подобрал живот и выдохнул в подволок. Алик же пил судорожными глоточками и плавился, истекал слезами.
- Ничего, - сказал Шура, - с ходу оморячились.
Алику, однако, плохо сделалось, хотя он и улыбался геройски.
Кандей вскочил и увел его в камбуз. Мне тоже пора было идти.
- Да посиди, земеля, - сказал Шура, - не украдут пароход.
Провожающая взглянула на меня исподлобья.
- Ну, раз ему идти надо... Вы потом, в экспедиции наговоритесь.
Я взял сверток и вышел.
Берегаши, конечно, не грузили, ждали меня и тут же сели закусывать.
- Ступайте, ребята, в салон, - я им сказал, - там тепло и есть чего выпить.
Подумали и отказались.
- Да чо там, нам все равно бесполезно, по холоду выдохнется. А вы уж почувствуйте как следует, ведь три месяца будете трезвенники.
- Это верно. Три с половиной.
Я ушел на полубак, сел там на бочку, дымил и поглядывал на причал. Я еще не потерял надежды, что она придет. В прошлый раз она тоже опаздывала, успела к самому отплытию. Вот разве очкарик не передал ей, что я звонил. Но какой ему резон - если я ухожу? И с кем же он тогда шептался?
До Полярного недолго было и сбегать, или позвонить из диспетчерской, но чертова повязка меня связала по рукам, по ногам. Кому ее передашь, у каждого эти минуты последние. Просто сбежать и все? Никто особенно не хватится, покричат - другого найдут. Но не в том дело, хватятся или нет, а тут у меня определенный свих, я не могу объяснить. Так, наверное, заведено: одним жить в тепле, другим -стынуть и мокнуть. Вот я родился - стынуть и мокнуть. И не сбегать с вахты. Я сам себе зто выбрал, тут никто не виноват.
Уже смеркалось, когда снова позвали:
- Вахтенный!
Было начало четвертого, а к причалу никто не спешил - я бы издалека увидел.
11
Позвал меня "дед". Он возился под рубкой, доставал из-за лебедки шланги и футшток - готовился к приемке топлива. И сказал мне, не оборачиваясь:
- Сейчас прилив начнется, швартовые не забудь ослабить - порвутся.
- Не забывал до сих пор.
"Дед" повернулся, оглядел меня.
- А мне сказали - новенький на вахте. Давай-ка остаток замерим.
Он вывинтил пробку в танке, я туда вставил футшток, упер его в днище и вынул. "Дед" стоял наклонившись и смотрел.
- Сколько там?
Он даже не различал делений. А я их видел с полного роста, да и не темно еще было. Я встал на корточки и пощупал - где мокро от солярки.
- Тридцать пять вроде...
- Я так и думал. Завинчивай.
- "Дед", а почему ты сам замеряешь? Мотыля мог бы послать.
- А я не сам, - сказал "дед". - Ты вот мне помогаешь. Ничего, я их в море возьму за жабры. Как довезли тебя, в норме?
- Спасибо.
- Мне-то за что? А деньги - ты не тужи об них, деньги наших печалей не стоют. Ну, вперед будь поосторожней.
Я засмеялся. Вот и вся "дедова" нотация. За что я его и любил.
- Зайдешь ко мне? - спросил "дед". - Опохмелиться дам.
-Да я уже вроде...
- Чувствуется. Пахнешь, как балерина.
- Зайду.
На СРТ у троих только отдельные каюты: у кепа, стармеха и радиста. Штурмана - и те втроем живут. Но "маркони" тут же аппаратуру держит, это не каюта, а рабочее место. А фактически - у двоих, одна против другой. "Дед", как говорят, "вторая держава на судне". И к нему в каюту никто не ходит. Даже к капитану ходят - по тем или иным вопросам, а к "деду" один я ходил, и то на меня за это косились. И на него тоже. Но мы на это плевали.
"Дед" к моему приходу разлил коньяк по кружкам и нарезал колбасу на газетке.
- Супруга нам с тобой выставила, - объяснил мне. -Жалела тебя вчера сильно.
- Марь Васильну я, жалко, не повидал. Проводить не придет?
- Она знает, где прощаться. На причале - одно расстройство.
Ну, поплыли?
Я сразу согрелся. Только теперь почувствовал, как намерзся с утра на палубе.
- Кой с кем уже познакомился? - спросил "дед".
- Кеп - что-то не очень.
- Ничего. Я с ним плавал. Это у тебя поверхностное впечатление.
- Да Бог с ним, лишь бы ловил хорошо.
- А вообще, народ понравился? Я пожал плечами.
- Не хочется плавать? - спросил "дед". - Тебя только деньги и тянут?
Я не ответил. "Дед" снова налил в кружки и вздохнул.
- Я вот чего решил, Алексеич. Я тебя весь этот рейс на механика буду готовить. Поматросил ты - и довольно. Это для тебя не дело.
Я кивнул. Ладно, пусть он помечтает.
- Ты пойми, Алексеич, правильно. Матрос ты расторопный. Я видел - на палубе ты хорош. Но работу свою не любишь, она тебя не греет. Оттого ты все и качаешься, места себе не находишь. И нельзя ее любить, скоро вас всех одна машина заменит - она и сети будет метать, и рыбу солить.
- Это здорово! Только я ни черта в твоей машине не разберусь.
- У меня разберешься! Да не в том штука, чтоб разобраться. А чтобы любить. Я тебя жить не научу, сам не умею, но дело свое любить - будешь. Дальше-то все само приложится. Ты себя другим человеком почувствуешь. Потому что люди - обманут, а машина - как природа, сколько ты в нее вложишь, столько она тебе и отдаст, ничего не эаначит.
Я улыбнулся "деду". Под полом частило гулким, ровным стуком, кружки на столике ездили от вибрации. Света мы не врубили, и не нужно было, в "дедовой" каюте любую вещь достанешь, не вставая со стула, - но я увидел в полутьме его лицо. Тепло ему тут жилось, наверное, когда она день и ночь стучит под полом.
- Что ты! - сказал "дед", как будто услышал, о чем я думал. - Я как попал в свою карусель, когда народ от всех святынь отдирали с кровью, я только и ожил, когда меня к машине поставили.
- А что она делала, эта машина?
"Дед" пододвинул мне кружку и сказал строго:
- Худого она не делала, Алексеич. Асфальтовую дорогу прокладывала через тайгу.
- Зверушек, наверное, попугали там?
- Каких таких зверушек?
- Да нет, я так.
Просто я вспомнил - мне рассказывал один, как они лес рубили зимой, где-то в Пошехонье, и трелевочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я себе представил этого мишку - как он вылазит из теплой норы, облезлый, худющий, пар от него валит. Одной лапой голову прикрывает от страха, жалуется, плачет, а на трех - улепетывает подальше, искать себе новую берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут за ним оравой, в руках у них пилы и топоры, и кричат ему: "Вали, вали, Потапыч!.." Хорошо бы узнать, находят себе мишки новую берлогу или нет. Зимой ведь не выроешь...
- Я тебе серьезно, - сказал "дед", - а ты мне про зверушек.
Мне отчего-то жалко стало "деда", так пронзительно жалко. Я и вправду решил к нему пойти на выучку. Может быть, что-нибудь из меня и выйдет.
- "Дед", не обижайся. Я ради тебя чего только не сделаю.
Тут меня позвали с палубы.
- Ступай, - сказал "дед".
Когда я уходил, он, сутулый, сидел в темноте за столиком и смотрел в окно. Потом убрал недопитую бутылку и кружки.
- Куда делся, вахтенный? - старпом стоял в окне рубки. Был он, наверное, из поморов - скуластый, широконосый, с белыми бровками. И очень важничал, переживал свою ответственность. - Я тебя час зову, не откликаешься.
Час - это значит, он два раза позвал. Я не стал спорить. Это самое лучшее.
- Не ходи никуда, сейчас отчаливать будем. Люди все на месте?
- Кто пришел, тот на месте.
- Отвечаешь не по существу вопроса.
А что ему ответишь? Не пошлет же он меня в город, если кто и опоздал. В Тюва-губе догонят.
Еще два человека прыгнули с причала, с чемоданчиками в руках, и тут же скрылись в кубрике. Потом показался третий штурман с белым мешком за спиной. Не с мешком, а с наволочкой. В ней он, наверное, лоции приволок и аптеку, он ведь на СРТ и за доктора.