Но теперь, если его насильно втянут в личные отношения с господином, он будет словно пойманное животное; он чувствовал, что надо уходить.
Под воздействием натуры молодого солдата закоснелый армейский порядок, достигнутый офицером с помощью дисциплины, пошатнулся, в нем пробудился человек. Но он был аристократ, с узкими, изящными руками и изысканными движениями, и в его намерения не входило допускать, чтобы кто-то бередил его внутреннее "я". Человек страстного темперамента, он неизменно старался держать себя в узде. Временами у него случалась дуэль или вспышка гнева перед солдатами. Он знал, что постоянно находится на грани срыва, но твердо хранил верность идее Службы, тогда как молодой солдат, казалось, жил всей полнотой и жаром своей натуры, проявляя ее в каждом своем движении, отмеченном той живостью, что свойственна движениям дикого животного на свободе. И это все больше и больше раздражало офицера.
Помимо воли капитан не мог вернуться к прежнему безразличию в отношении к денщику. Но и оставить его в покое он тоже не мог. Помимо воли он наблюдал за молодым солдатом, приказания отдавал резко, старался, как можно дольше занимать его. Иногда он приходил в ярость и измывался над ним. Тогда денщик замыкался, так сказать замыкал слух, и с угрюмым, покрасневшим лицом ждал, покуда не кончится крик. Слова никогда не проникали в его сознание. Из инстинкта самосохранения он сделался неуязвим для чувств господина.
На большом пальце его левой руки был шрам; через костяшку тянулся глубокий рубец. Офицер давно страдал от этого, ему хотелось что-нибудь сделать с этим рубцом. Тем не менее шрам, безобразный, омерзительный, так и оставался на молодой загорелой руке. Наконец сдержанность капитана была сломлена. Однажды, когда денщик расправлял на столе скатерть, офицер пришпилил карандашом его палец и спросил:
-- Откуда это у тебя?
Парень отпрянул и встал по стойке "смирно".
-- Топором, Herr Hauptmann*,-- ответил он.
_________________
* господин капитан (нем.).
Офицер ждал дальнейших разъяснений. Их не последовало. Денщик вернулся к своим обязанностям. Капитана охватила мрачная ярость. Слуга избегает его! На следующий день ему пришлось собрать всю силу воли, чтобы не смотреть на обезображенный шрамом палец. Жаркое пламя бушевало в его крови.
Он знал, что скоро его слуга будет свободен -- и будет рад этому. Пока что солдат держался на расстоянии от старшего. Капитан стал безумно раздражителен, не находил покоя в отсутствии солдата, а в его присутствии испепелял его своим истерзанным взглядом. Он ненавидел эти тонкие черные брови над темными, ничего не выражающими глазами, его приводили в ярость свободные движения этих ладных рук и ног, которые не могла сковать никакая армейская муштра. Он стал груб и жестоко измывался над парнем, пуская в ход презрение и сарказм. Молодой солдат становился лишь все молчаливее, все безучастнее.
-- Среди каких скотов ты воспитывался, что не можешь смотреть прямо? Смотри мне в глаза, когда я с тобой разговариваю!
И солдат обратил на лицо капитана свои темные глаза, но они были незрячи: неподвижно уставился, еле приметно скосив в сторону глаза, лишенные зрения, воспринимая голубизну глаз господина, он отстранял его взгляд. Тот побледнел, и его рыжеватые брови дернулись. Он механически отдал распоряжение.
Однажды старший запустил в лицо молодого тяжелую армейскую перчатку. С наслаждением увидел он, как сверкнули навстречу ему черные глаза -- так вспыхивает брошенный в огонь пук соломы. Он рассмеялся, и в его смехе слышались легкая дрожь и презрение.
Но оставалось всего только два месяца. Парень инстинктивно старался держаться невозмутимо: старался прислуживать офицеру так, словно перед ним не человек, а абстрактная власть.
Его инстинкт подсказывал одно -- избегать личного контакта, даже явной ненависти. Но помимо его воли в ответ на поведение офицера ненависть росла. Он всеми силами подавлял ее. Вот уйдет он из армии и тогда, возможно, осмелится признать ее. По натуре он был деятелен, у него было много друзей. Он думал о том, какие это удивительно хорошие ребята. Но, сам того не зная, он был одинок. Теперь его одиночество усугубилось. Оно поможет ему продержаться до окончания срока. Но офицер, казалось, сходил в своем раздражении с ума, и парень был не на шутку испуган.
У солдата была подружка, девушка, жившая в горах, независимая и простая. Они вместе гуляли, почти не разговаривая. Он ходил с ней не за тем, чтобы разговаривать, а чтобы обнимать ее -- ради физического контакта. Это его расслабляло, было легче не обращать внимания на капитана: он отдыхал, крепко прижав ее к груди. И она, хотя ничего такого не говорила, за тем и приходила к нему. Они любили друг друга.
Капитан догадался об этом и взбеленился от ярости. Теперь парень был завален работой все вечера напролет, и капитан испытывал наслаждение, видя, как мрачнеет выражение его лица. Время от времени глаза мужчин встречались, исполненные у молодого -- уныния и мрака, упрямой несокрушимости, у старшего -- насмешки и беспокойного презрения.
Офицер прилагал все силы для того, чтобы не признавать овладевшей им страсти. Он не желал признать, что в его чувстве к денщику таится что-то помимо возмущения, какое вызывает у человека глупый, своевольный слуга. Поэтому, оставаясь в собственном сознании абсолютно непогрешимым и в рамках приличий, капитан не пресек того, другого чувства. Однако нервы его не выдерживали. Наконец он ударил солдата пряжкой по лицу. Увидев, как парень, на глаза которого от боли навернулись слезы, а на губах выступила кровь, отшатнулся, он испытал одновременно прилив грубого удовлетворения и стыда.
Но, сказал он себе, никогда прежде он ничего подобного не совершал. Парень вывел его из себя. Очевидно, вконец расшатались нервы. И он уехал на несколько дней с женщиной.
Это была пародия на удовольствие. Он просто не хотел этой женщины. Но он провел с ней весь отпущенный на то срок. По окончании же возвратился, терзаемый раздражением, измученный и несчастный. Проездив весь вечер верхом, он явился прямо к ужину. Денщика в доме не оказалось. Офицер сидел неподвижно, положив на стол узкие, изящные руки; казалось, кровь свертывается в его жилах.
Наконец вошел слуга. Капитан смотрел на сильное, ловкое, молодое тело, на тонкие брови, на черные густые волосы. За неделю парень вернулся к былому благодушному состоянию. Руки офицера дернулись, словно объятые неистовым пламенем. Парень стоял навытяжку, не шелохнувшись, замкнувшись в себе.
Ужин проходил в безмолвии. Но денщику, видно, не терпелось. Тарелки у него гремели.
-- Ты торопишься?-- спросил офицер, рассматривая сосредоточенное, теплое лицо слуги. Тот не отвечал.
-- Ты изволишь ответить на мой вопрос?-- сказал капитан.
-- Слушаюсь, господин капитан,-- отвечал денщик, стоя с грудой глубоких армейских тарелок.
Капитан подождал, посмотрел на него и снова спросил:
-- Ты торопишься?
-- Так точно, господин капитан,-- последовал ответ, от которого по телу внимавшего проскочила искра.
-- Отчего?
-- Я собираюсь погулять, господин капитан.
-- Сегодня вечером ты мне понадобишься.
Мимолетное колебание. Лицо офицера застыло в странном напряжении.
-- Слушаюсь, господин капитан,-- выдавил слуга.
-- Ты понадобишься также и завтра вечером -- считай, что практически все вечера у тебя заняты до моего особого распоряжения.
Рот с молодыми усами сомкнулся.
-- Слушаюсь, господин капитан,-- ответил денщик, на мгновение разжимая губы.
Он опять повернул к двери.