Вы, Мольтени, не просто расходитесь со мной во взглядах, вы заодно с Баттистой, чего бы он ни пожелал... Искусство для вас не имеет значения, для вас важно только, чтобы вам платили... В этом-то все дело, Мольтени. Вам нужно, чтобы вам платили, на любых условиях.
- Рейнгольд! крикнул я.
- Я раскусил вас, дорогой мой, не унимался он, и скажу вам прямо в лицо: на любых условиях!
Мы стояли друг против друга, тяжело дыша, я белый как бумага, он красный как рак.
- Рейнгольд! повторил я так же резко и звонко. Но я почувствовал, что теперь в моем голосе звучит не столько негодование, сколько глубокая скорбь. Это "Рейнгольд" заключало в себе скорее мольбу, чем гнев оскорбленного человека, который может перейти от угроз к действию. Все же я и сейчас еще готов был отвесить режиссеру пощечину. Но не успел этого сделать. Странно, я считал его толстокожим человеком, а Рейнгольд, видимо, уловил в моем голосе боль и сразу же взял себя в руки. Подавшись немного назад, он произнес тихо и примирительно:
- Простите меня, Мольтени... Я сказал то, чего не думаю.
Я судорожно мотнул головой, словно говоря: "Прощаю вас", и почувствовал, что глаза мои наполнились слезами. После минутного замешательства Рейнгольд проговорил:
- Ну, хорошо, я понял... Вы не хотите участвовать в работе над сценарием... И уже предупредили об этом Баттисту?
- Нет.
- А собираетесь его предупредить?
- Скажите ему об этом вы... Думаю, я больше не увижусь с Баттистой.
Немного помолчав, я добавил:
- Скажите ему также, пусть подыщет себе другого сценариста. Вы хорошо меня поняли, Рейнгольд?
- В чем дело? спросил он удивленно.
- Я не буду работать над сценарием "Одиссеи" ни над тем, который замыслили вы, ни над тем, которого ждет Баттиста... Ни с вами, ни с другим режиссером... Понятно?
Наконец он понял, в глазах его мелькнуло сочувствие. Но он все-таки осторожно спросил:
- Вы не хотите работать над моим сценарием или вообще не хотите участвовать в создании этого фильма? Немного подумав, я ответил:
- Я вам уже сказал: я не хочу работать над вашим сценарием. Однако я понимаю, что, мотивируя так свой отказ, я бросаю на вас тень в глазах Баттисты... Поэтому сделаем так: для вас я не хочу работать над вашим сценарием... Для Баттисты условимся, что я не хочу работать над фильмом вообще, как бы ни трактовался его сюжет... Передайте Баттисте, что я плохо себя чувствую, что я устал, у меня, нервное переутомление... Идет?
Выслушав меня, Рейнгольд приободрился. Тем не менее он спросил:
- А Баттиста поверит этому?
- Не беспокойтесь, поверит... Уверяю вас, поверит. Наступило длительное молчание. Мы оба испытывали какую-то неловкость. Ссора еще висела в воздухе, и ни мне, ни ему не удавалось забыть о ней окончательно. Наконец Рейнгольд сказал:
- А все же мне жаль, Мольтени, что вы не будете работать со мной над этим фильмом... Может быть, все же попробуем договориться?
- Вряд ли что-нибудь выйдет.
- Возможно, наши разногласия не так уж серьезны... Я ответил твердо и теперь уже совершенно спокойно:
- Нет, Рейнгольд, очень серьезны... Кто знает, вдруг вы и правы, толкуя поэму Гомера таким образом... Но я все-таки убежден, что даже сегодня "Одиссею" следует ставить так, как ее написал Гомер.
- Вы мечтатель, Мольтени... Мечтаете о мире, подобном миру Гомера... Вам хотелось бы, чтобы он существовал... Но увы! его не существует.
Я сказал примирительно:
- Допустим, что вы правы: я мечтаю о мире, подобном миру Гомера... А вот вы, прямо скажем, нет.
- Я тоже мечтаю о нем, Мольтени... Кто о нем не мечтает? Но когда надо ставить фильм, одной мечты мало...
Опять наступило молчание. Я смотрел на Рейнгольда и понимал, что мои доводы его совсем не убедили.
Неожиданно я спросил:
- Вы, конечно, помните песнь Улисса у Данте?
- Да, ответил он, несколько удивленный моим вопросом, помню... Правда, не слишком хорошо.
- Тогда разрешите, я прочту ее вам. Я знаю ее наизусть.
- Что ж, если хотите, пожалуйста.
Не знаю, почему мне пришло в голову прочесть ему этот отрывок из Данте: возможно, так я решил позднее, мне хотелось еще раз напомнить Рейнгольду о некоторых вещах, не рискуя его снова обидеть.
Режиссер уселся в кресло, и лицо его приняло устало-снисходительное выражение.
- В этой песне, сказал я, Данте просит Улисса рассказать, как погибли он и его товарищи.
- Знаю, Мольтени, знаю... читайте.
На минуту я задумался, опустив глаза, потом начал:
С протяжным ропотом огонь старинный Качнул свой больший рог...
Мало-помалу я стал читать стихи обычным голосом и, насколько мог, просто. Сердито взглянув на меня из-под козырька фуражки, Рейнгольд отвернулся к морю и больше не двигался. Я продолжал читать медленно и размеренно. Но, дойдя до слов:
О братья, так сказал я, на закат Пришедшие дорогой многотрудной, я вдруг почувствовал, что волнуюсь и что голос у меня начал дрожать. Ведь в этих немногих строках было заключено не только мое понимание образа Одиссея, но и мое представление о себе самом и о том, какой должна была бы стать моя жизнь и какой она, к сожалению, не стала. Волнение мое, я понимал это, было порождено несоответствием между ясностью прекрасной идеи и моим полным внутренним бессилием. Однако мне все-таки удалось заставить свой голос не дрожать и дочитать до последней строки:
И море, хлынув, поглотило нас.
Окончив, я тут же встал, Рейнгольд тоже поднялся со своего кресла.
- Простите, Мольтени, быстро заговорил он, простите. Для чего вы прочли мне этот отрывок из Данте?.. Зачем?.. Конечно, все это прекрасно, но зачем?
- Это, ответил я, тот Одиссей, чей образ я хотел бы создать. Таким я представляю себе Одиссея... Прежде чем расстаться с вами, мне хотелось показать его вам как можно яснее... Я решил, что Данте сделает это лучше, чем я.
- Конечно, лучше. Но Данте это Данте... Он человек средневековья... а вы, Мольтени, современный человек.
На этот раз я ничего не ответил и протянул ему руку. Он понял и сказал:
Данте. "Божественная комедия". Перевод М. Лозинского.
- А все-таки, Мольтени, мне будет жаль отказаться от сотрудничества с вами... Я уже привык к вам.
- До следующего раза, ответил я. Мне бы тоже хотелось работать с вами, Рейнгольд.
- Но тогда в чем же дело? В чем дело, Мольтени?
- Судьба, ответил я и, улыбнувшись, пожал ему руку. Я направился к выходу, Рейнгольд остался сидеть за столиком бара, и его руки, казалось, застыли в безмолвном вопросе: "В чем же дело?"
Я быстро вышел из гостиницы.
Глава 20
Я возвращался на виллу с той же поспешностью, с какой ее покинул. Чувство нетерпения и воинственного порыва не давало мне спокойно поразмыслить над тем, что же, в конце концов, произошло. Не думая ни о чем, я бежал по дорожке под лучами палящего солнца. Я понимал, что сошел наконец с мертвой точки, нарушил невыносимое положение, длившееся слишком долго, и теперь вскоре узнаю, почему Эмилия меня больше не любит. Что будет потом, я не загадывал. Размышления либо предшествуют действию, либо следуют за ним. Когда мы действуем, нас подвигают на это наши прошлые, уже забытые размышления, переплавившиеся в нашей душе в страсти. Я действовал и потому не думал. Я знал, что думать буду потом, после того, как что-то сделаю.
Добежав до виллы, я быстро поднялся по лестнице, ведущей на террасу, и вошел в гостиную. Там никого не было, но на кресле лежал раскрытый журнал, в пепельнице торчали испачканные губной помадой окурки, из включенного радиоприемника тихо лилась танцевальная музыка - я понял, что Эмилия только что вышла.