Это была она! Он нагнал ее в конце короткой улицы Виллерсексель, но, полагая, что подойти к ней было бы не по-баральулевски, просто улыбнулся ей, с легким поклоном и скромно приподняв шляпу; затем, быстро обогнав ее, счел всего уместнее броситься в табачную лавочку, а молодая девушка, снова его опередив, свернула в улицу Университета.
Выйдя из лавочки и свернув в свою очередь в вышеназванную улицу, Лафкадио начал озираться по сторонам: девушка исчезла. -- Лафкадио, мой друг, вы впадаете в банальность; если вы собираетесь влюбиться, не рассчитывайте, что мое перо станет описывать смятение вашего сердца... Но нет: он счел бы неудобным пуститься на поиски; к тому же он не желал опаздывать к Жюлиюсу, а сделанный им уже крюк не позволял ему больше терять времени. К счастью, до улицы Вернейль оставалось недалеко, дом, где жил Жюлиюс, был на первом же углу. Лафкадио назвал швейцару имя графа и устремился наверх по лестнице.
Между тем Женевьева де Баральуль, -- ибо то была она, старшая дочь графа Жюлиюса, возвращавшаяся из детской больницы, куда она ходила каждое утро, -- взволнованная еще больше, чем Лафкадио, этой новой встречей, второпях вернулась под отчий кров; войдя в ворота, как раз когда Лафкадио огибал угол, она успела подняться до третьего этажа, как вдруг услыхала позади себя чьи-то быстрые шаги и обернулась; кто-то обгонял ее по лестнице; она посторонилась, чтобы дать дорогу, но, узнав Лафкадио, удивленно остановившегося перед ней:
-- Неужели вы считаете достойным преследовать меня? -- сказала она насколько можно более гневным голосом.
-- Увы! Что вы обо мне думаете? -- воскликнул Лафкадио. -- Вы мне не поверите, если я вам скажу, что я не видел, как вы вошли в этот дом, и что я крайне удивлен, встретив вас здесь. Ведь здесь живет граф Жюлиюс де Баральуль?
-- Как! -- отвечала Женевьева, краснея. -- Уж не вы ли тот новый секретарь, которого ждет мой отец? Мсье Лафкадио Влу... у вас такое странное имя, что я не знаю, как его произнести.
И, пока Лафкадио, тоже краснея, отвешивал поклон:
-- Раз мы с вами встретились здесь, могу я вас просить, как об одолжении, ничего не говорить моим родителям о вчерашнем случае, который им едва ли понравился бы; и в особенности о кошельке, который я им сказала, что потеряла?
-- Я тоже хотел очень просить вас умолчать о той нелепой роли, которую я перед вами разыграл. Я -- как ваши родители: я отказываюсь ее понять и никоим образом не одобряю. Вы, должно быть, приняли меня за ньюфаундленда. Я не мог удержаться... Простите меня. Мне еще надо поучится... Но я выучусь, уверяю вас... Дайте мне вашу руку!
Женевьева де Баральуль, не сознававшаяся самой себе, что она находит Лафкадио удивительно красивым, не созналась и Лафкадио, что он не только не показался ей смешным, но принял для нее образ героя. Она подала ему руку, и он горячо поднес ее к губам; затем, с простой улыбкой, она попросила его спуститься несколькими ступенями ниже и подождать, пока она войдет и захлопнет за собою дверь, и только тогда позвонить самому, так, чтобы их не видели вместе; а главное, не показывать виду перед другими, что они уже встречались.
Несколько минут спустя Лафкадио входил в кабинет романиста.
Жюлиюс встретил его весьма любезно, но вел себя неумело; тот сразу перешел к обороне:
-- Я должен вас предупредить: я терпеть не могу благодарности; так же, как и долгов; и что бы вы для меня ни сделали, вы меня не заставите чувствовать себя обязанным перед вами.
Тут огрызнулся и Жюлиюс:
-- Я отнюдь не пытаюсь вас купить, мсье Влуики, -- начал он повышенным голосом.
Но, видя, что они отрезают себе отступление, они сразу спохватились оба и, после краткого молчания:
-- Какую же, собственно, работу вы хотели мне поручить? -- начал Лафкадио, уже мягче.
Жюлиюс уклонился от ответа, ссылаясь на то, что текст еще не вполне готов; но, впрочем, им не мешает предварительно познакомиться немного ближе.
-- Сознайтесь, -- весело продолжал Лафкадио, -- что вчера вы не стали меня дожидаться, чтобы начать это знакомство, и почтили вашим вниманием некую записную книжку?..
Жюлиюс растерялся и, не без смущения:
-- Сознаюсь, я это сделал, -- отвечал он; затем, с достоинством: -- и приношу извинения. Если бы этот случай представился снова, я бы так больше не поступил.
-- Он уже не представится; я сжег эту книжку.
На лице Жюлиюса изобразилось огорчение:
-- Вы очень рассержены?
-- Если бы я еще сердился, я бы с вами не стал об этом говорить. Извините меня, если, войдя сюда, я начал таким тоном, -- продолжал Лафкадио, решив итти дальше. -- Мне все-таки хотелось бы знать, прочли ли вы также письмо, которое лежало в книжке?
Письма Жюлиюс не читал по той причине, что его не заметил; но он воспользовался этим, чтобы перейти к заверениям в своей корректности. Лафкадио над ним потешался, а также потешался и тем, что этого не скрывает.
-- Я уже отчасти отомстил вашей последней книге, вчера.
-- Она вряд ли могла бы вас заинтересовать, -- поспешил вставить Жюлиюс.
-- О, я ее прочел не всю. Я должен вам признаться, что вообще я не особенный любитель чтения. По правде говоря, мне всегда нравился только "Робинзон"... Да еще "Аладдин"... Я очень роняю себя в вашем мнении.
Жюлиюс приподнял руку:
-- Мне вас просто жаль, вы себя лишаете великих радостей.
-- У меня есть другие.
-- Которые, быть может, не столь доброкачественны.
-- Можете не сомневаться!
И Лафкадио довольно-таки дерзко рассмеялся.
-- За что вы когда-нибудь поплатитесь, продолжал Жюлиюс, слегка уязвленный насмешкой.
-- Когда будет уже слишком поздно, -- наставительно закончил Лафкадио; потом, вдруг: -- Вам доставляет большое удовольствие писать?
Жюлиюс выпрямился:
-- Я пишу не для удовольствия, -- гордо произнес он. -- Наслаждение, которое я испытываю, когда пишу, выше тех, которые мне могла бы подарить жизнь. Впрочем, одно не мешает другому...
-- Говорят... -- Затем, вдруг повышая голос, который он было понизил как бы по небрежности: -- Знаете, что отбивает у меня вкус к писанию? Это исправления, которые при этом делаешь, помарки, прикрасы.
-- А в жизни, по-вашему, мы себя не исправляем? -- спросил Жюлиюс, оживляясь.
-- Вы меня не поняли. В жизни, говорят, мы себя исправляем, улучшаем себя; но того, что сделано, поправить нельзя. Вот это-то право переделывать и превращает писание в нечто до того тусклое и до того... -- Он не кончил. -- Да, в жизни мне именно и кажется таким прекрасным то, что работаешь краской по сырому слою. Подскабливать нельзя.
-- А в вашей жизни было бы что подскоблить?
-- Нет... пока еще не так много... А так как нельзя... -- Лафкадио помолчал, потом: -- И все-таки именно из желания подскоблить я сжег свою записную книжку!.. Слишком поздно, вы сами видите... Но признайтесь, вы мало что в ней поняли?
Нет, в этом Жюлиюс признаться не мог.
-- Вы мне разрешите задать вам несколько вопросов? -- сказал он вместо ответа.
Лафкадио так порывисто поднялся с места, что Жюлиюс подумал, будто он хочет бежать; но он всего только подошел к окну и, приподымая легкую штору:
-- Это ваш сад?
-- Нет, -- ответил Жюлиюс.
-- Я еще никогда никому не позволял хоть сколько-нибудь заглядывать в мою жизнь, -- продолжал Лафкадио, не оборачиваясь. Затем, снова подойдя к Жюлиюсу, который видел в нем теперь просто-напросто мальчишку: -- Но сегодня -- праздник; я хочу устроить себе каникулы, единственный раз в жизни. Задавайте вопросы, я обязуюсь ответить на все... Ах, я забыл вам сказать, что я прогнал эту девицу, которая вас вчера впустила ко мне.
Жюлиюс, из приличия, принял удрученный вид.
-- Из-за меня! Поверьте...