Он набил трубку, закурил, затем, опустив руку во внутренний карман другого пиджака, вынул оттуда зараз письмо Арники, книжечку агентства Кука и плотный конверт, который он и открыл.
"Три, четыре, пять, шесть тысячных билетов! Неинтересно для порядочных людей".
Он снова положил билеты в конверт, а конверт обратно в карман пиджака. Но когда вслед затем Лафкадио раскрыл куковскую книжечку, у него потемнело в глазах. На первом листке значилось имя: "Жюлиюс де Баральуль".
"Иль я схожу с ума? -- подумал он. -- Причем тут Жюлиюс?.. Украденный билет?.. Нет, не может быть. Очевидно, билет ссуженный. Вот так чорт! Я, чего доброго, заварил кашу; у этих стариков связи получше, чем можно думать..."
Затем, дрожа от любопытства, он раскрыл письмо Арники. Все это казалось слишком странным; ему было трудно сосредоточить внимание; он плохо разбирал, в каком родстве или в каких отношениях Жюлиюс и этот старик, но одно, во всяком случае, он понял: Жюлиюс в Риме. Он сразу же решился: его обуяло нетерпение повидать брата, неудержимое желание посмотреть, как отразится это событие в его спокойном и логическом уме.
"Решено! Я ночую в Неаполе; получаю обратно свой сундук и завтра с первым же поездом возвращаюсь в Рим. Разумеется, это будет не так благоразумно, но, пожалуй, немного занятнее". III
В Неаполе Лафкадио остановился в одной из ближайших к вокзалу гостиниц; сундук он взял с собой, потому что на путешественников, у которых нет багажа, смотрят косо, а он старался не привлекать к себе внимания; затем сбегал купить кое-какие необходимые туалетные принадлежности и шляпу взамен отвратительного канотье (к тому же слишком тесного), который ему оставил Флериссуар. Он хотел также купить револьвер, но должен был отложить эту покупку до следующего дня; магазины уже закрывались.
Поезд, с которым он решил ехать утром, отходил рано; в Рим прибывали к завтраку... Он хотел явиться к Жюлиюсу только после того, как газеты заговорят о "преступлении". Преступление! Это слово казалось ему каким-то странным, и уж совсем неподходящим по отношению к нему самому слово преступник. Ему больше нравилось: "авантюрист", слово такое же мягкое, как его пуховая шляпа, и загибавшееся, как угодно.
В утренних газетах еще ничего не говорилось про "авантюру". Он с нетерпением ждал вечерних, потому что ему очень хотелось поскорее увидать Жюлиюса и знать, что партия начата; пока же, как ребенок, который играет в прятки и которому, конечно, не хочется, чтобы его искали, он скучал. Это было неопределенное состояние, совершенно для него новое; и люди, попадавшиеся ему на улице, казались ему какими-то особенно серыми, неприятными и некрасивыми.
Когда настал вечер, он купил у газетчика на Корсо номер "Corriere"; затем вошел в ресторан, но из своего рода удальства и словно чтобы обострить желание, заставил себя сперва пообедать, положив сложенную газету рядом с собой на стол; затем снова вышел на Корсо, остановился у освещенной витрины,развернул газету и на второй странице увидел, в отделе происшествий, такой заголовок: ПРЕСТУПЛЕНИЕ, САМОУБИЙСТВО... ИЛИ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
Затем прочел следующие строки, которые я привожу в переводе:
"На станции Неаполь, в поезде, прибывшем из Рима, железнодорожные служащие нашли в багажной сетке купе первого класса пиджак темного цвета. Во внутреннем кармане этого пиджака оказался незаклеенный желтый конверт с шестью тысячефранковыми билетами; никаких документов, по которым можно было бы установить личность владельца, не обнаружено. Если здесь имело место преступление, то трудно объяснить, как могла столь крупная сумма быть оставлена в одежде убитого; во всяком случае это указывает на то, что преступление совершено не с целью грабежа.
Следов какой-либо борьбы в купе не обнаружено; но под диваном найдена манжета с двойной запонкой, изображающей две кошачьих головы, соединенные серебряной позолоченной цепочкой и вырезанных из полупрозрачного кварца, так называемого облачного агата с отливом, из той породы, которая известна в ювелирном деле под именем лунного камня.
Вдоль пути ведутся усиленные поиски.
Лафкадио смял газету.
"Как! Теперь еще и запонки Каролы! Это не старик, а какой-то перекресток".
Он повернул страницу и увидал среди "Последних известий": RECENTISSIME ТРУП У ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ПОЛОТНА
Лафкадио не стал читать и бросился к Гранд-Отелю.
Он положил в конверт свою карточку, приписав на ней: "ЛАФКАДИО ВЛУИКИ
зашел узнать, не требуется ли графу Жюлиюсу де Баральулю секретарь".
Затем велел отнести.
Наконец, в холл, где он дожидался, за ним пришел лакей, повел его по коридорам, открыл перед ним дверь.
Лафкадио сразу же заметил брошенный в угол комнаты номер "Corriere della Sera". На столе, посреди комнаты, стоял раскупоренным большой флакон одеколона, распространяя сильный запах.
Жюлиюс раскрыл объятия:
-- Лафкадио! Мой друг... Как я рад вас видеть!
Его взъерошенные волосы развевались и шевелились вокруг лба; он словно вырос; в руке он держал платок с черными горошинами и обмахивался им.
-- Вот уж кого я меньше всего ждал на свете; и с кем мне больше всех хотелось побеседовать сегодня...
-- Это мадам Карола вам сказала, что я здесь?
-- Какой странный вопрос!
-- Но почему? Я как раз с ней встретился... Впрочем, я не уверен, узнала ли она меня.
-- Карола! Так она в Риме?
-- А вы не знали?
Я только что из Сицилии, и вы первый, кого я здесь вижу. Ее я и не хочу видеть.
-- Я нашел ее очень красивой.
-- Вы нетребовательны.
-- Я хочу сказать: гораздо красивее, чем в Париже.
-- Это экзотизм; но если вам охота...
-- Лафкадио, такие речи между нами неуместны.
Жюлиюс хотел принять строгий вид, но у него получилась всего лишь гримаса; он продолжал:
-- Вы меня застаете в большом волнении. Моя жизнь -- на повороте. У меня горит голова, и во всем теле я ощущаю какое-то неистовство, словно я вот-вот улетучусь. За три дня, что я в Риме, куда я приехал на социологический съезд, я перехожу от удивления к удивлению. Ваш приход меня окончательно сразил... Я больше ничего не понимаю.
Он расхаживал большими шагами; подошел к столу, взял флакон, вылил на платок пахучую струю, приложил компресс ко лбу и так его и оставил.
-- Мой молодой друг... вы мне позволите называть вас так?.. Мне кажется, я нашел свою новую книгу! То, как вы отзывались в Париже, пусть даже слишком резко, о "Воздухе Вершин", позволяет мне думать, что к этой книге вы уже не отнесетесь равнодушно.
Его ноги исполнили нечто вроде антраша; платок упал на пол; Лафкадио поспешил его поднять и, нагнувшись, почувствовал, что рука Жюлиюса тихо легла ему на плечо, совершенно так же, как когда-то рука старого Жюста-Аженора. Выпрямляясь, Лафкадио улыбался.
-- Я еще так мало вас знаю, -- сказал Жюлиюс, -- но сегодня я не могу не говорить с вами, как с...
Он запнулся.
-- Я вас слушаю, как брата, мсье де Баральуль, -- ответил Лафкадио, осмелев, -- раз вы меня к этому приглашаете.
-- Видите ли, Лафкадио, в той среде, в которой я живу в Париже, среди всех тех, с кем я встречаюсь: светских людей, духовенства, писателей, академиков, мне положительно не с кем поговорить, то есть не с кем поделиться теми новыми мыслями, которые меня волнуют. Потому что, должен вам сознаться, что, со времени нашей первой встречи, моя точка зрения коренным образом переменилась.
-- Тем лучше, -- дерзко заметил Лафкадио.
-- Вы не можете себе представить, вы, человек посторонний нашему ремеслу, насколько ошибочная этика мешает свободному развитию творческого дара. И этот роман, который я теперь задумал, меньше всего похож на мои прежние романы.