Да и нет уже времени ездить выбирать, - ладно, пусть пока Швейцария. И остался я в крупном городе - как не любил, не предполагал жить. Хотя правильно выбирать главное место жительства сразу и окончательно - в те первые западные месяцы никак было не до выбора его. Слишком много наваливалось, тяготело или ждалось. А Зигмунд Видмер времени не терял. Тотчас по моему возврату предложил арендовать в возвышенной университетской части города, в "профессорском" квартале, половину дома. (А кроме того же - распоряжаться половиной его собственной дачки на цюрихском нагорьи, в Штерненберге.) Поехал я посмотрел. Скученные друг ко другу соседние дома, да в Цюрихе везде же так, а есть маленький, на две сотки, зеленотравный дворик, и место сравнительно тихое, по изгибу улицы Штапферштрассе, и движение небольшое (прицепилось спереди это "ш", а "Тапферштрассе" была бы - "Храбрая улица" или "Неустрашимая"). Предлагаемые мне полдома, по вертикали, - подвал хозяйственный, но и с просторной низкой комнатой, можно детям зимой играть; на первом этаже гостиная и столовая с кухней, на втором - три спальни, и ещё мансарда скошенно-потолочная, из двух комнатёнок - вот тут и писать можно. Ещё и чердачок поверх крутой лесенки. Не успел я поблагодарить и согласиться - на следующий же день городская управа привезла в аренду кой-какую мебель (можно потом вернуть, а понравится - купить). Но и ещё не успела эта первая мебель стать неуверенными ножками в разных комнатах, как лучшую и просторнейшую из них, прямо по ковровому полу, стали заваливать ворохи привозимых из конторы Хееба телеграмм, писем, пакетов, брошюр, книг: те хотели меня поздравить с приездом, те - пригласить в гости, другие - убедить что-то немедленно читать, третьи - что-то немедленно делать, заявлять или с ними встречаться. Знал я уже по взрыву после "Ивана Денисовича", как в таком всплеске перемешивается и порывистая сердечность, и звонкая пустота, и цепкий расчёт. (А враждебные письма поразительно: и здесь были анонимные, ну казалось бы - чего им бояться?) Знал, что нет безнадёжнее и пустее направления деятельности, как сейчас бы заняться разборкой и классификацией этого растущего холма: на многие месяцы он охотно обещал съесть все мои усилия, а начни отвечать - только удвоится, а не стань отвечать никому - перейдёт в сердитость. Сладок будешь расклюют, горек будешь - расплюют. Я предпочитал второй путь. (Ещё ж были письма на скольких языках - на всех главных и вплоть до латышского, венгерского; представляли люди, что у меня сразу же по приезде и контора работает?) Тут взялась мне помогать энергичная фрау Голуб. На сортировку писем дала двух студентов-чехов, они приходили после занятий. Что-то с посудой мне придумала; раз принесла готовую куриную лапшу, другой раз суп с отварной говядиной (такую точно ел в последний раз году в 1928, в конце НЭПа, никогда с тех пор и глазами не видел). Показала близкие магазины, где что покупать без потери времени. Очень выручила. Стал я и хозяйничать. Дом запирался, а калитка сорвана, пока нараспашку. Ну, не сразу же узнают, где я, ничего? Как бы не так: в первые же сутки какой-то корреспондент выследил моё новое место, тихо отснял его с разных сторон - и фотографии в газету, с оповещением: Солженицын поселился на Штапферштрассе, 45. Ах, будь ты неладен, теперь кто хочешь вали ко мне в гости. И действительно, в распахнутую калитку стали идти, и шли, цюрихские или приезжие, кто только надумал меня посетить. (Приходили и типы весьма сомнительные, мутные, по их поведению и речам.) Пока я ездил в Норвегию - а события своим чередом. В американском Сенате сенатор Хелмс выступил с предложением дать мне почётное гражданство США, как в своё время дали Лафайету и Черчиллю, только им двоим.
[2] Теперь со специальным нарочным он прислал мне письмо с приглашением ехать. [3] Ещё в моём доме не было путём мебели, не включена потолочная проводка после ремонта, на полах груды неразобранных писем и бандеролей, никакой утвари, и на единственной крохотной пишущей русской машинке, какая в Цюрихе нашлась, я выстукивал ему ответ [4] - политически совсем не расчётливый, но в моём уверенном сопротивлении: не дать себя на Западе замотать. Политическому деятелю мой, в этом письме, отказный аргумент кажется неправдоподобным, измышленной отговоркой: в моём сенсационно выигрышном положении - не рваться в гущу публичных приветствий, а "с усердием и вниманием сосредоточиться"? Но я именно так и ощущаю: если я сейчас замотаюсь и перестану писать - то приобретенная свобода потеряет для меня смысл. Из лавины писем выловили, дали мне приглашение и от Джорджа Мини, от американских профсоюзов АФТ-КПП. [5] Потребительница всего нового и сенсационного, Америка ждала немедленно видеть меня у себя, и такая поездка в те недели была бы сплошной триумфальный пролёт и, конечно, почётное гражданство, - но я должен бы ехать тотчас, пока в зените, нарасхват, этот миг был неповторимый, общественная Америка - страна момента (как отчасти весь общественный Запад). (И Советы так и ждали, что я поеду, и в оборону мобилизовали десяток писателей и всё АПН, гнали целую книжку против меня на английском, "В круге последнем", полтораста страниц, и в мае советское посольство её рассылало, раздавало по Вашингтону*.) Но я по духу - оседлый человек, не кочевник. Вот приехал, на новом месте столько забот по устройству - и что ж? всё кинуть и опять ехать? А в Америке - что? новые бурные встречи, и уже не отмолчишься перед ТВ и газетами, аудиториями, - и молоть всё одно и то же? в балаболку превращаться? Вели меня совсем другие заботы. Первая - спасётся ли мой архив? Эти, уже почти за 40 лет, с моего студенческого времени, мысли, соображения, выписки, подхваченные из чьих-то рассказов эпизоды революции, на отдельных листиках буквочками в маковые зёрна (легче прятать)? а за последние годы и концентрированный "Дневник романа", мой собеседник в ежедневной работе? и сама рукопись ещё не оконченного "Октября", тем более - не спасённого публикацией, как уже спасён "Август"? и ещё, вразброс по Узлам, даже и до XIX-го, написанные отдельные главы? Вторая, очень тревожная, мысль: а вообще - сумею ли я на Западе писать? Известно мнение, что вне родины многие теряют способность писать. Не случится ли это со мной? (Некоторые западные голоса так уже и предсказывали, что меня ждёт на Западе духовная смерть.) И ещё: сохранится ли благополучен арьергард - оставшиеся в СССР наши друзья и "невидимки"? Если б сейчас поехать в Америку - осиротить наши тылы в СССР: уже нет постоянного адреса, телефона, "левой почты", да сюда в Цюрих может кто и связной приедет, с известием, вот Стиг. (Он и приезжал вскоре.) В Союзе я держался до последнего момента так, как требовала борьба. На Западе я не ослабел - но не мог заставить себя подчиняться политическому разуму. Если я приехал действительно в свободный мир, то я и хотел быть свободным: ото всех домоганий прессы, и ото всех пригласителей, и ото всех общественных шагов. Все мои отказы были - литературная самозащита, та же самая - интуитивная, неосмысленная, прагматически рассматривая - конечно ошибочная, та самая, которая после "Ивана Денисовича" не пустила меня поехать в президиум Союза писателей получить московскую квартиру. Самозащита: только б не дать себя закружить, а продолжать бы в тишине работать, не дать загаснуть огню писания. Не дать себя раздёргать, но остаться собою. А международная моя слава казалась мне немеряной - но теперь не очень-то и нужной. И я выстукивал очередной отказ.