Все они принимали меня очень дружелюбно; они считали
меня "способным", и это мнение иногда выражалось очень лестным для меня образом. Теперь они окружили меня, и лица у них были довольно
растерянные.
- Да садитесь же! - повторил отец. - Пус, принеси ему стул.
Разговор не клеился. Их, очевидно, удивляло мое внезапное появление и мой вид - я был усталый, бледный, пыльный; но Нетти и не думала
поддерживать разговор.
- Ну вот, - воскликнула она внезапно и словно с досадой. - Подумать только! - И выскочила из комнаты.
- Господи! Что за девочка! - сказала миссис Стюарт. - Не знаю, что с ней делается.
Нетти вернулась только через полчаса. Ожидание показалось мне томительным, но она, видимо, бежала, так как совсем запыхалась. Без нее я
мимоходом упомянул, что бросил службу у Роудона.
- Нечего мне там прозябать, - небрежно добавил я.
- Я забыла книгу в лощине, - сказала Нетти, все еще задыхаясь. - Ну, что чай?.. Готов?
И даже не извинилась.
Но натянутую атмосферу не разрядил и чай. В доме старшего садовника чай пили основательно: подавались разные кексы, варенье, фрукты, и стол
накрывался нарядной скатертью. Я сидел надутый, неловкий, встревоженный всем тем загадочным и неожиданным, что подметил в Нетти, говорил мало и
только бросал на нее через кексы сердитые взгляды. Все красноречие, которое я подготавливал в течение целых суток, куда-то испарилось. Отец
Нетти пытался вызвать меня на разговор. Ему нравилась и его удивляла моя способность говорить легко и свободно, тогда как он сам выражал свои
мысли с большим трудом. Действительно, у них я был еще разговорчивей, чем с Парлодом, хотя вообще при посторонних был неловок и застенчив. "Вам
бы следовало написать это в газеты. Непременно напишите. В жизни не слышал такой ерунды!" - часто говорил мне мистер Стюарт. Или: "Ну и язык же
у вас, молодой человек! Вам бы следовало стать адвокатом".
Но на этот раз я не блеснул даже в его глазах. Не находя других предметов для разговора, он вернулся к моим поискам нового места, но я даже
тут не разговорился.
***
Долгое время я боялся, что мне придется вернуться в Клейтон, так и не сказав Нетти больше ни слова; она словно не замечала, что я ищу
случая переговорить с ней, и я уже подумывал, не попросить ли ее выслушать меня вот так, при всех. Но мать Нетти, внимательно наблюдавшая за
мной, прибегла к прозрачной хитрости, послав нас обоих, не помню с каким поручением, в одну из оранжерей. Поручение было какое-то пустое: дверь
запереть или закрыть окно - всем было ясно, что это только предлог, и, наверно, мы его не выполнили.
Нетти нехотя послушалась. Она повела меня через одну из теплиц. По сторонам низкого, душного коридора с кирпичным полом стояли на
подставках горшки с папоротниками, а за ними какие-то высокие растения, ветки которых были наверху расправлены и прикреплены так, что
образовался густой лиственный свод. В этом тесном зеленом уединении она вдруг остановилась и обернулась, глядя мне в лицо, точно загнанный
зверек.
- Красивые волосатики, правда? - сказала она, а глаза ее говорили:
"Начинай".
- Нетти, - смущенно сказал я, - я был просто дураком, что написал тебе...
К моему изумлению, на ее лице я прочел, что она того же мнения.
..
К моему изумлению, на ее лице я прочел, что она того же мнения. Но она ничего не ответила.
- Нетти! - решился я. - Я не могу без тебя, я люблю тебя.
- Если бы ты меня любил, ты бы никогда не написал таких вещей, - сказала она укоризненно, глядя на свои белые пальцы, перебиравшие листья
папоротника.
- Но я не думаю того, что писал. По крайней мере, не всегда думаю.
На самом деле мне очень нравились мои письма, и я считал, что со стороны Нетти очень глупо этого не понимать, но в данную минуту,
разумеется, убеждать ее в этом было незачем.
- И все-таки ты это написал.
- А потом прошел семнадцать миль, чтобы сказать тебе, что я этого вовсе не думаю.
- Да. Но, может быть, все-таки думаешь.
Я растерялся и только пробормотал:
- Нет, не думаю.
- Тебе кажется, что ты... что ты любишь меня, Вилли, но это не так.
- Люблю! Нетти! Ты и сама знаешь, что люблю!
Она покачала головой.
И тут я прибег к самому героическому средству.
- Нетти, - сказал я, - ты мне дороже, чем... даже чем мои взгляды.
Она все еще не поднимала глаз от цветка.
- Это тебе сейчас так кажется, - сказала она.
Я разразился бурными протестами.
- Нет, - сказала она кратко, - теперь все изменилось.
- Как могли два письма все изменить?! - воскликнул я.
- Не в одних письмах дело, - отвечала она, - но все изменилось. И навсегда.
Она сказала это медленно, словно подыскивая выражения. Потом вдруг взглянула на меня и сделала легкий жест, показывающий, что разговор
окончен.
Но я не допускал такого конца.
- Навсегда?.. Нет!.. Нетти! Нетти! Ты говоришь это не серьезно!
- Серьезно, - ответила она с твердостью, глядя на меня, и во всем ее облике сквозила решимость. Она точно внутренне приготовилась к взрыву
протеста с моей стороны.
Разумеется, я разразился целым потоком слов, но они ее не трогали. Он стояла, как неприступная крепость, и, словно пушечными выстрелами,
сметала своими возражениями мои беспорядочные словесные атаки. Я помню, что наш разговор свелся к нелепому спору о том, могу я ее любить или
нет. Она стояла передо мною, непостижимо далекая и недоступная, красивая, как никогда, и это приводило меня в отчаяние.
Я уже говорил, что раньше, при встречах, мы всегда чувствовали взаимную близость, какое-то запретное, сладкое волнение.
Я умолял, доказывал. Я пытался объяснить ей, что даже грубые, непонятные письма я писал, желая быть ближе к ней. Я преувеличенно красиво
расписывал, как я мечтал о ней, когда мы были в разлуке, и какой удар, какое мучение для меня найти ее такой чужой и холодной. Она смотрела на
меня, видела мое волнение, но оставалась глуха к моим словам. Теперь эти слова, хладнокровно записанные на бумаге, могут показаться жалкими и
слабыми, но тогда я был уверен в своем красноречии. Я говорил от всего сердца, я весь сосредоточился на одном чувстве. С полнейшей искренностью
старался я передать ей то, что чувствовал при разлуке с нею, и выразить всю силу своей любви. Упорно, с усилиями и страданиями пробирался я к ее
душе сквозь джунгли слов.