Мы не понимали в то время, что умственная зрелость не исключает гибкости ума, что дети
могут почитать своих родителей и тем не менее думать самостоятельно. Мы были раздражительны и запальчивы, потому что задыхались в темноте, в
отравленном, испорченном воздухе. Живой, непредубежденный ум, свойственный сейчас всем людям, решительность, соединенная с осмотрительностью,
дух критики и разумная предприимчивость, которые распространены теперь по всему миру, были неизвестны тогда и несовместимы с затхлой атмосферой
старого мира.
***
Так заканчивалась первая тетрадь. Я отложил ее и стал искать другую.
- Ну что? - опросил человек, который писал.
- Это вымысел?
- Это история моей жизни.
- Но вы... Среди этой красоты... Ведь вы не тот, выросший в горе и нищете молодой человек, о котором я прочел?
Он улыбнулся.
- После того произошла Перемена, - оказал он. - Разве я не ясно дал это понять?
Я хотел задать еще вопрос, но тут увидел вторую тетрадь и сразу же раскрыл ее.
2. НЕТТИ
Не могу припомнить (так продолжался рассказ), сколько времени прошло между тем вечером, когда Парлод впервые показал мне комету, - я,
кажется, тогда только притворился, что вижу ее, - и воскресеньем, которое я провел в Чексхилле.
За это время я успел объявить Роудону о своем уходе, действительно уйти от него и заняться усердными, но безрезультатными поисками другого
места; успел передумать и наговорить много грубостей матери и Парлоду и пережить много тяжелого. Вероятно, я вел пылкую переписку с Нетти, но
бурные подробности ее уже стерлись в моей памяти. Помню только, что я написал великолепное прощальное письмо, отвергая ее навеки, и получил в
ответ короткую сухую записку, где говорилось, что если все и кончено между нами, то это еще не дает мне права писать к ней в таком тоне. Я как
будто на это ответил что-то, как мне тогда казалось, язвительное, и на этом переписка прервалась. Должно быть, прошло не менее трех-четырех
недель, потому что вначале комета была едва заметным пятнышком на небе и разглядеть ее можно было только в бинокль или подзорную трубу, а теперь
она стала большой и белой, светила ярче Юпитера и отбрасывала собственные тени. Она очутилась в центре всеобщего внимания, все говорили о ней и,
как только заходило солнце, отыскивали в небе ее все растущее великолепие. В газетах, в мюзик-холлах, на щитах и досках для объявлений - везде
упоминалось о ней.
Да, комета уже царила над всем, когда я отправился к Нетти выяснять отношения. Парлод истратил два скопленных им фунта на покупку
собственного спектроскопа и мог теперь каждую ночь сам наблюдать эту загадочную, удивительную зеленую линию. Не знаю, сколько раз смотрел я
покорно на этот туманный, трепетный символ неведомого мира, мчавшийся на нас из бесконечной пустоты. Но наконец мое терпение истощилось, и я
стал горько упрекать Парлода за то, что он тратит свое время на "астрономический дилетантизм".
- Мы находимся накануне величайшего локаута в истории нашего графства, - говорил я. - Начнется нужда, голод; вся система капиталистической
конкуренции сейчас - точно нагноившаяся рана, а ты проводишь все время, глазея на проклятую, дурацкую, ничтожную точку в небе.
Парлод с удивлением взглянул на меня:
- Да, - заговорил он медленно, с расстановкой, как будто это было для него новостью.
- Это верно. И зачем это мне?
- Я хочу организовать вечерние митинги на пустыре Хоуденс.
- Ты думаешь, они будут тебя слушать?
- Да. Теперь будут слушать.
- Раньше не слушали, - сказал Парлод, глядя на свой любимый спектроскоп.
- В воскресенье в Суотингли была демонстрация безработных. Они дошли до того, что стали бросать камни.
Парлод молчал, а я продолжал говорить. Он словно что-то обдумывал.
- Но все-таки, - сказал он, неловким движением указывая на спектроскоп, - это тоже что-нибудь да значит.
- Комета?
- Да.
- Ну что она может значить? Ведь не хочешь же ты заставить меня поверить в астрологию! Не все ли нам равно, что там горит на небе, когда на
земле голодают люди?
- Но ведь это... наука.
- Наука! Социализм теперь важней всякой науки.
Но ему не хотелось так легко отказаться от своей кометы.
- Социализм, конечно, нужен, - сказал он, - но если эта штука там, наверху, столкнется с землей, это тоже будет иметь значение.
- Ничто не имеет значения, кроме людей.
- А если она убьет всех?
- Вздор!
- Не знаю... - сказал Парлод, мучительно борясь с собой.
Он взглянул на комету. Он, по-видимому, собирался опять говорить о том, как близко к земле проходит комета, и о том, что это может повлечь
за собой, но я предупредил его, начав цитировать что-то из забытого теперь писателя Рескина, представлявшего собой настоящий вулкан красноречия
и бессмысленных поучений; Рескин оказал большое влияние на тогдашнюю легко возбудимую и падкую на красивые слова молодежь. Это было что-то о
ничтожности науки и о высшем значении Жизни. Парлод слушал, смотря на небо и касаясь кончиками пальцев спектроскопа. Наконец он, видимо, решил.
- Нет, - сказал он, - я не согласен с тобой. Ледфорд. Ты не понимаешь, что такое наука.
Парлод очень редко высказывался в наших спорах так категорически. Я привык быть первой скрипкой во всех наших разговорах, и его возражение
подействовало на меня, как удар.
- Не согласен со мной! - повторил я.
- Не согласен.
- Но почему?
- Я считаю, что наука важней социализма, - сказал он. - Социализм - теория. А наука... наука - нечто большее.
Это было все, что он мог сказать.
Мы начали горячо и путано спорить, как это с увлечением делает обычно невежественная молодежь. Социализм или наука? Разумеется, это
противопоставление совершенно невозможное, все равно, что спорить о том, что лучше: быть левшой или любить лук. У меня хватило, однако,
красноречия на то, чтобы рассердить Парлода, а меня разозлило его несогласие с моими выводами, и спор наш окончился настоящей ссорой.
- Отлично! - воскликнул я. - Теперь по крайней мере все ясно!
Я хлопнул дверью, точно взрывая дом, и в бешенстве зашагал по улице, зная, что, прежде чем я дойду до угла, Парлод уже будет стоять у окна
и благоговейно любоваться своей дурацкой зеленой линией.
Мне пришлось по крайней мере с час ходить по улицам, прежде чем я смог успокоиться и вернуться домой.
И этот самый Парлод впервые открыл мне социализм!
Предатель!
Самые нелепые мысли приходили мне в голову в те дикие дни.