Здорово?
- Как ты его называешь, Витя?
- Аппарат-мыслескоп.
- Да, мыслескоп - это вещь.
Оба смолкли и погрузились в мечты. Но мечтали они согласованно, об одном. Вот о чем.
В наш век - век телевидения и радиолокации, в эпоху атомной энергии, направляемой к мирной цели,- хорошо бы в каждом районе завести свой мыслескоп. Сижу, например, я, вредоносный элемент, в своей малонаселенной квартире и заранее знаю, что все мои безыдейные мысли и преступные планы в районном мыслескопическом пункте будут видны, как в кино. И стараюсь я не думать ничего такого. Все о невинных вещах размышляю, насчет баб, да чтобы выпить или даже про то, как честно трудиться на благо народа. А самого так и подмывает о чем-нибудь недоступном подумать. Корчусь в своем кресле, арифметические задачки решаю, чтобы отвлечься.
Не тут-то было. Просочилась в голову гнилая идейка: как бы мне, думаю, научиться думать невидимо? Я ее - геометрией, дифференциалами, спряжением глагольных форм из церковносла-вянского языка. Стихотворение Лермонтова "Выхожу один я на дорогу" четыре раза подряд декламировал. А она, гадюка, так и лезет, разливается: как бы, думаю, еще одну революцию сделать? На этом самом месте меня цап-царап:
- Здравствуйте, гражданин. Вы это о чем четыре минуты семнадцать секунд тому назад рассуждали? Нам все известно. Если не верите, можем плёночку предъявить.
- Не отрекаюсь - виноват. Я - презренный наймит одной иностранной державы. С детских лет озабочен реставрацией капитализма и подпиливанием железнодорожных мостов...
Тишина! Двое в шатском ходят по городу. Двое в штатском. Медленно, степенно шествуют они по заснувшим улицам, заглядывают в помертвелые окна, подворотни, подъезды. Ни души.
Одного зовут Витя, а другого Толя. И мне боязно.
Глава VI
Несмотря на морозы, Екатерина Петровна каждый день - в подшитых валенках и в шапке-ушанке - наведывалась в прокуратуру. Ее частые визиты были неуместны. Но прямо сказать об этом Глoбов не решался. После ареста Сережи старуха совсем очумела. Придиралась пуще прежнего. И секретарь, почтительно посмеиваясь, всякий раз докладывал:
- К вам, Владимир Петрович, опять эта пожилая особа - в валенках. Прикажете пропустить?
Бывшая теща, расхаживая по кабинету, бубнила:
- Не может быть. Не верю. Ни в шпионаж, ни в диверсию.
А Глoбов - в который раз - допытывался:
- При обыске в его вещах нашла что-нибудь криминальное?
- Ничего, ничего...
От валенок по паркету расползались грязные лужи. После ее ухода Владимир Петрович, заперев дверь на ключ, собственноручно вытирал пол тряпкой, принесенной из дому и спрятанной под шкафом. А потом набирал номер и спрашивал:
- Это ты, Аркадий Гаврилыч? Говорит Глoбов. Что-нибудь новое есть?
Тот сухо отвечал:
- Пока ничего.
И вешал трубку. И теперь так бывало каждый день.
Каждый день, возвращаясь с работы, Юрий умывался и радовался. Видеть мыльную грязь было почему-то приятно. Это всегда так: чем грязнее вода стекает с тебя в умывальник, тем оно и приятнее. Вероятно, подобное чувство испытывают в минуту исповеди.
Если Марина придет, он сможет чистыми пальцами трогать ее лицо. Около самых губ. Надо еще намылить: вдруг сегодня придет.
Последние месяцы он все делал с расчетом. Отдаленная цель, приближаясь, поглощала его без остатка. Он жил, чтобы овладеть Мариной. Даже спал и ел с умыслом - подкрепиться для встречи. Чистил зубы, будто готовился к поцелуям. И день проходил за днем, чтобы дать ей время соскучиться и, помедлив для приличия, капитулировать.
Постучали. Он выждал, пока уймется дрожь в коленках, и распахнул дверь.
То была не Марина. Соседка, стараясь поглубже втиснуться в комнату, протягивала конверт и сладострастно шептала:
- Это вам девушка оставила. Молоденькая, словно бутончик.
А Марине будет лестно прослыть молоденькой девушкой, это надо ей передать,- соображал он, вскрывая письмо.
"Тов. Карлинский! Вы предательски донесли на Сергея Владимировича, а он все равно не троцкист, а честный революционер, а Вы - трус и подлец".
Юрий повертел письмецо, заглянул в конверт еще раз и, ничего не найдя больше, отложил для коллекции. При случае он расскажет Марине об этом эксперименте. Она будет очень смеяться.
Потом, как Понтий Пилат, Юрий вымыл руки. О Сереже, о Кате вспоминать ему не хотелось. Понтий, наверное, мало думал про Иисуса Христа, когда ходил умываться. У Понтия, может быть, тоже имелась своя цель, неизвестная евангелистам.
Насухо обтерев полотенцем каждый палец в отдельности, он повернулся к двери и топнул ногой:
- Где же вы, Марина Павловна? Я жду вас. Я - готов.
Следователь вышивал по канве. Узор для скатерки был выбран самый изысканный: по черному полю прихотливо извивались тюльпаны.
Когда приводили Сережу, он сворачивал шитье, подбирал разбросанное по всему столу мулине и, заперев рукоделие в сейф, начинал дружескую беседу. Все пока шло начистоту.
- Да, это вы тонко заметили. Ничего не скажешь. Такими мнениями наверху очень интересуются... А вот колхозы, с ними как быть? Здесь ведь тоже... Сами знаете...
Слушая про колхозы, он сокрушенно вздыхал. Иногда спорил, иногда соглашался, и они двигались дальше.
- Печать тоже, знаете, откровенно говоря... Сережа и в область печати вносил свои предложения, удивляясь тому, что его до сих пор не выпускают.
- Ну-с, молодой человек,- сказал наконец следователь,- взгляды ваши мы обсудили подробно. Хотелось бы еще уточнить - как вам удалось войти в контакт с иностранной разведкой.
Всем сочувственным видом он словно поощрял: не стесняйтесь. Чего уж скрывать? Все там будем. Экая важность!
- Оставьте глупые шутки,- побледнел Сережа.- Я еще не осужденный, я подсудимый.
Следователь усмехнулся и раздвинул шторы. Дневной свет был так чист и прозрачен, что хотелось вдохнуть его всей грудью.
- Подойди сюда. Слышишь? Тебе говорю. Сейчас ударит,- подумал Сережа, деревенея лицом.
- Глянь в окно!
Сережа увидел площадь, на которой бывал раньше, увидел вход в метро с нырявшими туда человечками, маленькие троллейбусы и автомобили, в которых тоже ехали люди, и каждый ехал, куда хотел. А сверху падал снег, живой настоящий снег.
- Вон они где - подсудимые. Видал - сколько? Следователь показал на снующую под ними толпу. Потом погладил Сережу по стриженой голове и ласково пояснил:
- А ты, брат, уже не подсудимый. Ты - осужденный.
Хлопоты были бесполезны. Ему уже намекнули в одной высокой инстанции:
- Лучше не суйся. Тебе доверяют - можешь быть спокоен. А вступаться за него не советуем. Только себя запачкаешь. Забудь и рожай другого, пока способен. А этот - этот тебе не сын.
Но бабушка не унималась:
- Хлопочи! Добивайся! Или ты - не отец?
Отец! У других дети - как дети. Институты кончают. Аспирантуру. Даже у Скромных мальчишка - попался, так, по крайней мере, на краже. Отец его выпорол для острастки - и концы в воду. А это - надо же? Из десятилетки - в тюрьму - отцовское имя позорить. Да еще в такое время!
- Нет, мамаша,- ответил Глoбов, глядя на ее мокрые валенки.- Идут большие аресты. Не могу.
- Что вы сказали? Боюсь? Не то слово. Разве я когда боялся? Меня все боялись... Я же - прокурор, поймите. Мне совесть не позволяет. Я- людей, может быть, менее виновных ежедневно...
- Чье это будущее? Мое? Обойдусь как-нибудь без будущего. Предатель мне не сын.
- Оставьте. Причем здесь честное слово революционерки? Старомодно звучит, Екатерина Петровна. А мне достоверно известно...
- Э, нет. Это вы напрасно. Сына терять нелегко...
- Довольно попреков! Вы сами... А брата, брата забыли? Удрал за границу, так вы, небось...