И стекла ей в очках раньше меня выбили, и возрастом она уж не девочка, а совершеннолетняя.
- Девочка, девочка,- упрямо твердили в толпе.- Задержать надо виновного... Под машину уполз... Чего рты разинули? Виновного, виноватого...
- Моя - сама виновата. Пускай не суется под ноги. Я сам упал. А виновных здесь нет. Без жертв не обойтись. Зато - во имя цели.
Идти дальше не было сил. Он прилег отдохнуть в теплый, как парное молоко, снег. По соседству, за сугробом, все еще искали виновного, толковали про неизвестную девочку:
- Может, это вредитель какой, диверсант, враг народа? Давку-то кто устроил? Милицию бы сюда! Следователя, прокурора! Судить таких надо! Судить!
Эпилог
Возле реки Колымы, за пригорком, мы копали канаву - Сережа, Рабинович и я.
Я прибыл в тот лагерь позже других, летом пятьдесят шестого. Повесть, для завершения которой не хватало лишь эпилога, стала известна в одной высокой инстанции. Подвела меня, как и следовало ожидать, упомянутая ранее драга, поставленная в канализационной трубе нашего дома. Черновики, что всякое утро я добросовестно пускал в унитаз, непосредственно поступали на стол к следователю Скромных. И хотя важное лицо, чей приказ я выполнил, может быть, недостаточно точно, к тому времени уже умерло и даже подвергалось переоценке со стороны широкой общественности, меня все-таки привлекли к дознанию за клевету, порнографию и разглашение государственной тайны.
Я не отпирался: улики были налицо. К тому же Владимир Петрович Глoбов, вызванный в качестве свидетеля, представил документы, неопровержимо доказывающие полную мою винов-ность. Все, что я написал, как это установило следствие, являлось плодом злого умысла, праздного вымысла и большого воображения.
Особое нарекание вызвал тот факт, что положительные герои (прокурор Глобов, адвокат Карлинский, домохозяйка Марина, двое в штатском и т. д.) не обрисованы здесь многогранно в их трудовой практике, а злопыхательски выставлены перед читателем нетипичными сторонами. Отрицательные же персонажи (детоубийца Рабинович, диверсант Сережа и его соучастница Катя, слишком поздно осознавшая свои ошибки и за это растоптанная ногами возмущенного народа), хоть и были наказаны по заслугам в моем клеветническом произведении, но не разоблачены до конца в своей реакционной основе.
Не рассчитывая на снисхождение, я просил только о том, чтобы мне разрешили, учтя критику, хотя б в эпилоге произвести некоторые коррективы, проливающие должный свет на моих персона-жей. Мне позволили это сделать, но в процессе собственного перевоспитания, без отрыва от земляных работ, предусмотренных на Колыме.
Попав сюда, я вскоре пристроился к Сереже и Рабиновичу. Добиться, чтобы нас поселили в одной землянке и стерегли совместно, было нетрудно. После амнистии лагерь опустел. Нас, крупных преступников, здесь осталось каких-нибудь тысяч десять. Начальство смягчилось и разрешило создать ударную бригаду в составе трех человек, выделив нам персонального конвоира с хорошим автоматом.
Впрочем, в нашей бригаде по-ударному трудился один Сережа, полагавший, что необходимо способствовать приближению прекрасного будущего. Мы с Рабиновичем по старости лет от него отставали.
Сережа рьяно насаждал среди нас принципы новой морали. Пайку хлеба в 400 грамм, что я получал ежедневно, складывали с аналогичными пайками моих друзей. Всем этим хлебом заведовал у нас Рабинович, и, когда наступало время обеда, мы 1 кг 200 г делили на три части.
- Какая в этом польза? - удивлялся я.- Все равно каждый съедает свои 400 грамм и даже меньше, потому что Рабинович тайком откусывает по кусочку от чужих паек.
- Ничего, ничего! - подбадривал меня Сережа.- Недорога пайка, дорог принцип равного распределения продуктов.
Однажды, выгребая лопатой мерзлую землю, я улучил момент:
- Скажите, Сережа, что пишет из столицы ваш уважаемый папа?
Тот с напускным равнодушием передернул плечами:
- Мы не переписываемся, Сочинитель (меня за былую профессию прозвали здесь сочинителем). Бабушка сообщала как-то, что его повысили в должности.
- Вот видите, Сережа! - воскликнул я, радуясь поводу поговорить на волнующую меня тему.- Видите, каких высот достиг этот государственный деятель! Можете не сомневаться в моей искренности, я люблю вашего отца давней, неразделенной любовью. Мне дороги Емельян Пугачев, обернувшийся Александром Суворовым, грохот танков по булыжнику, бешеный рев радиорепродукторов - вся изысканная аляповатость героической нашей эпохи, что гордо шествует по земле, звеня орденами и медалями.
И если я, вопреки указаниям свыше, не защитил вашего папу своим щуплым телом, то, поверьте, я искал только случая свершить этот подвиг, а случай спасти вашего папу так и не вышел. Он сам всех спасал, сам всех преследовал. О, когда б его побивали каменьями! С какой радостью я умер бы за него и вместо него! Но его не побивали...
Наверное, мои излияния были неприятны Сереже, и он сменил разговор:
- Да, Сочинитель. Отец считает меня вероотступником. А вот мачеха, Марина Павловна, кто бы мог подумать! Вчера от нее получил посылку.
- Узнаю вас, русские женщины! - восхитился я, глотая слюнки.- Со времен декабристок! Княгиня Волконская, Трубецкая. Помните - у Некрасова: "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". А в посылке-то что?
- Коробка шоколадных конфет с ликером.
И всё?
- Всё.
Делать было нечего. Хорошо хоть с ликером. Мы подарили нашему конвоиру половину посылки, а сами, не вылезая из канавы, устроили роскошный пикник.
Как всегда в минуты отдыха, нас развлекал Рабинович, С ним последнее время творилось что-то странное. Может быть, он помешался из-за врачей-убийц, которых признали невинными. По их делу его осудили, но реабилитировать почему-то забыли. А скорее всего он просто-напросто с обычной еврейской хитростью прикидывался ненормальным, памятуя, что к душевнобольным относятся у нас снисходительно и частенько выпускают в сумасшедший дом.
Во всяком случае речи его с некоторых пор стали темны и невразумительны. Он все рассуждал о Боге, об истории, о каких-то целях и средствах. Иногда получалось очень смешно.
Вот и сейчас, доев последнюю шоколадку, он вытащил из-под ватника забавную железку, покрытую ржавчиной и землей.
- Нет, гражданин Сочинитель, как вам это нравится? - обратился он ко мне, бессмысленно улыбаясь.
- Археологическая находка! - обрадовался Сережа и тут же зафантазировал: - Здесь путешествовал в каком-нибудь шестнадцатом веке или даже раньше никому не известный Ермак. Быть может,- до самой Америки! Опередил Христофора Колумба! Надо - в музей, под стекло, для поддержания приоритета!
- Приоритет несомненен, однако начальству сдать придется,- соображал я.- Все-таки холодное оружие.
Это был меч, наполовину изъеденный сыростью, с массивной рукояткой в виде распятия.
- Как вам нравится? - вопрошал Рабинович.- Бога, обратите внимание, куда присобачили. К орудию смертоубийства - держалка! Скажете - нет? Был целью, а сделался средством. Чтобы хвататься сподручнее. А меч - в обратную сторону: был средством, стал целью. Переменялись местами. Ай-я-яй! Где теперь Бог, где меч? В извечной мерзлоте и меч, и Бог.
- Оставьте в покое ваши религиозные пережшки,- сказал я и опасливо отодвинулся (видно, недаром попал сюда этот гражданин Рабинович).- Всему миру известно - никакого Бога нет. Не в Бога нужно верить, а в диалектику.