Он испугался и поставил стакан, но неточно. Тяжело брякнув, стакан разбился. К нему уже бежали люди.
- Рувим Израилевич, успокойтесь.
Это была молоденькая сестра, Валя. Он всегда любовался ее светлыми, карими глазами. Сейчас глаза были большие, в пол-лица.
- Рувим Израилевич...
Его осторожно сводили вниз с помоста, держа под руки. Слева была Валя. Он обернулся направо - Миша Кацман. Он стряхнул его с руки, как грязь:
- Я могу идти сам.
Чванно и прямо он прошествовал по проходу к белой высокой двери, которая стояла перед ним, как маяк. Он равнялся по ней и шел прямо.
За дверью стоял директор поликлиники - лысоватый, трусливый еврей.
- Ну, что за выступление? - зашипел он. - Вы хотите нас всех погубить?
- Глядя на вас, я становлюсь антисемитом, - сказал Рувим Израилевич.
Валя все цеплялась за его руку и, кажется, плакала. Он шел по лестнице, осторожно переставляя легкие, чересчур свободные ноги. Малейшее усилие поднимало их очень высоко, он вязал их своим вниманием, как веревкой. Он был занят своими ногами и не заметил, что на последней площадке ковровая дорожка загнулась. Он споткнулся об нее, потерял равновесие и, хватаясь за перила, стал сползать ногами вниз по лестнице. Палка с серебряным набалдашником, звонко пересчитав ступени, затихла. Валя ахнула, пытаясь его поддержать. Снизу метнулась черная тень - Роза.
- Рувим, Рувим.
Его подняли. Он встал и стоял прямо, держась за чьи-то плечи, жуя белыми губами.
- Роза, успокойся, пойдем.
- Рувим, ты не ушибся?
- Нет, нет.
Пока его одевали, он сидел молча, тихо позволяя вдвинуть руки в рукава, голову в шапку. Когда ему надевали боты, он осторожно поднял сначала одну ногу, потом другую. Ноги были незнакомые, очень большие. Дальше он ждал, пока вызывали такси. Ждал долго, терпеливо.
- Рувим, тебе плохо?
- Нет, нет.
Очень послушно он вошел в такси и вышел из него у дома. Поднимаясь в лифте, он отчетливо видел полированные деревянные стенки кабины. На одной створке, вероятно гвоздем, было нацарапано: "Светка дура".
Точно так же послушно он позволил Розе снять с себя пальто, молча вошел в столовую, сел за стол и положил перед собой руки.
- Роза, - сказал он, - дай мне капель. На ночном столике, коричневый флакон с притертой пробкой. Двадцать пять капель.
Роза вышла. Когда она вернулась, Рувим сидел мертвый, положив голову на руки.
* * *
- К Левину? Не велено пускать. В общие дни - пожалуйста. Толстая гардеробщица из-за барьера неприязненно глядела на Надю.
- Софья Марковна сказала, что можно...
- Нету вашей Софьи Марковны. Владимир Палыч не велел. Халатов не напасешься.
- Но Софья Марковна...
- Была, да вся вышла. У нас прынцев нету, все равны.
- Можно мне поговорить с Владимиром Павловичем?
- А чего говорить? Нельзя.
Надя сунула ей бумажку. Та сказала: "Что вы, не надо", но взяла.
- Скажите, пожалуйста, Владимиру Павловичу, что я прошу его ко мне выйти.
- Сказать скажу. Только без пользы это. Лестницу взад-вперед ходишь-ходишь...
"Мало дала", - подумала Надя. Она сидела и ждала под часами, слушая их четкое щелканье и тишину, готовую в любую минуту закричать, заплакать.
Есть такие места, где ждут; больницы, приемные, суды. Единственное, что можно сделать, чтобы не страдать в ожидании, - обмануть себя. Приготовиться ждать долго-долго и удивиться, когда ожидание кончится.
Долго буду ждать, долго.
Она закрыла глаза и отчетливо увидела мертвого дедушку, строго и длинно простертого на кровати, и рядом, на полу, тетю Розу. Услышав, что Надя вошла, она полуобернула к ней безумные серые глаза, схватилась за волосы и что-то закричала по-еврейски. Она подняла кверху руки, словно грозя кому-то в потолок, и пряди волос висели у нее в пальцах, до половины черные, а дальше - седые.
А на похоронах Роза была уже спокойна, тихо сидела в автобусе рядом с гробом, поглаживая, как живую, его желтую крышку. Когда автобус подпрыгивал, жестяные венки громыхали...
"Костя еще не знает, что дедушка умер. Впрочем, он думает, что все умерли: и я, и Юрка..."
Гардеробщица вернулась.
- Подождать велено.
- Я подожду.
"Я научилась ждать, - думала Надя, - я буду ждать терпеливо, сколько угодно, лишь бы он поправился".
Много времени прошло. Она уже оцепенела в ожидании, когда появился Владимир Павлович. Тот самый врач, который тогда отмахнулся от Кости: "Подите, подите, говорите лучше со своей женой". Голубая щегольская рубашка виднелась у него из-под халата. На голове - щегольские, круто волнистые каштановые волосы. Любовь и уважение к себе светились в каждом его движении.
- Это вы меня спрашивали? По какому делу? Надя встала.
- Владимир Павлович, я вас очень прошу пропустить меня к больному Левину. Софья Марковна обещала с вами поговорить...
- Порядок есть порядок. Не вижу причины его нарушать. Состояние вашего...
- Мужа.
- Состояние вашего мужа среднетяжелое. Причин для того, чтобы нарушать порядок, не вижу.
...Голубые глаза, под цвет рубашки, и яркий непреклонный взгляд. Просить тут бесполезно. Надя не стала настаивать.
- Скажите, пожалуйста, как его здоровье.
- Нормально. То есть для его болезни - нормально. Пышный бред виновности, усложненный параноидной реакцией. Со стороны сердца особых изменений нет. Гемолитическая желтуха. Резкое истощение. Фурункулез.
- Ему не лучше?
- Пока нет.
- Спасибо, - сказала Надя, Владимир Павлович повернулся и ушел.
- Эх ты, бедолага, - вздохнула гардеробщица. - Ходишь-ходишь, передачу носишь-носишь, одной фрукты сколь перетаскала, а толку чуть. Нет, уж я тебе верно скажу: не поправится. Таким, как твой, одна дорога - ногами вперед и в морг.
- Этого не может быть, - сказала Надя.
- Очень даже может. А ты не горюй, еще молодая. Гладкая. Найдешь себе.
* * *
Мартовская капель стучала на улице, и в камере было светло, когда тот, кто был раньше Константином Левиным, проснулся и сел на кровати. Солнце ударило его ножом.
Кругом спали другие заключенные. Ему необходимо было подумать, пока они спали.
Перед тем как сесть на кровати, он видел Юру - живого. Юра стоял небритый, полураздетый и плакал, дрожа кальсонами. Наверное, его только что били.
Больной застонал и закрыл лицо руками. Вина - чудовищная, ни с чем не сравнимая, больше себя - кромсала его изнутри. Он ее чувствовал всегда, она не отпускала его ни на минуту. Погубил Юру. Всех погубил. Скорее бы погубить себя, чтобы все было кончено.
Снаружи слышны были стуки - куда-то заколачивали гвозди. Забивают двери. Отсюда мы уже не выйдем.
Он открыл лицо и с мукой поглядел на белую, шершавую стену. Там он что-то увидел. Тонкий, слабый зайчик, еле отсвечивающий радугой, лежал на стене. Узкий солнечный луч ланцетом резал воздух: от графина на столе к зайчику.
Больной встал и пошел, шатаясь от тоски. С этим нужно было что-то сделать. Этого нельзя было так оставлять. Он схватил графин и что есть силы швырнул его в зайчика. Солнце брызнуло в стороны, и ему стало легче. Он споткнулся и упал лицом вниз - прямо в осколки.
* * *
Надя долго стояла в очереди за яблоками, зато выстояла целых два кило. Яблоки румяные, здоровенные. Половину - Косте, половину - Юрке.
Сегодня надо было ехать в больницу, везти передачу. Прошлый раз, в общий приемный день, ее не пустили. Владимир Павлович вышел сам, немного смущенный и очень любезный.
- Ухудшения нет, но произошла небольшая неприятность. Наш больной немного поранил себя осколками стекла. Очень досадно, но, уверяю вас, ничего серьезного. На палатную сестру наложено взыскание.
- Как поранил? Куда?
- Несколько небольших порезов: лицо, лоб. Ничего страшного.