— Честно говоря, я не понимаю, чем она прельстила профессора. По-моему, вульгарная пьеса.
— Смотрите, смотрите, что мне дал герр Крог! Правда, здорово?
— Вульгарная девчонка. Только чтобы спасти от нее пьесу профессора, я возьмусь играть Марину. Ах, профессор, вы опять уронили очки. Нет-нет, дайте уж я сама найду.
— А еще меня называет вульгарной.
— Давайте пройдемся. Жарко.
— Действительно, самое время уйти. Нахалка.
— Что худшее нам может угрожать?
— Всю пьесу на память!
— Официант, еще бутылку коньяку.
— Я ненадолго, Кейт.
— Не болтай лишнего, Энтони. Придержи язык, я тебя очень прошу.
— Я буду нем как рыба.
Без отпеванья гроб твой опущу я
В пучину.
— Там что, кто-то тонет?
И накопленье праздное сокровищ —
Глупцам на радость, смерти на забаву.
— Он такой умница, с ним будет одно удовольствие работать.
— Идемте. Ненавижу, когда говорят про утопленников.
— Я слышала, это самая хорошая смерть.
— Какая же здесь духота! Пошли.
— Будто бы вся жизнь проходит перед глазами. В один миг.
Они шли под залитыми светом безжизненными деревьями; высокие каблуки скользили по листьям, и это металлическое царапанье звучало жалобой на ветер и темноту; Энтони поцеловал готовно подставленные губы; где-то далеко внизу билось море в неровный берег. — Смотрите, как свежа она, — доносился из широких окон пьяный и прерывающийся от волнения голос профессора. — Ужасно, что в море бросили ее!
— Какая у вас мокрая пьеса, — сказал Энтони. — Море. Пучина.
— Я люблю море, — объявила блондинка голосом Гарбо.
— Хотите, возьмем лодку, — неохотно предложил Энтони: «спит на дне морском», вся жизнь проносится перед глазами, самая легкая смерть.
— У меня неподходящие туфли, дорогой. Как вас зовут, милый?
— Энтони.
Нагнувшись поцеловать ее, он испытал такое ощущение, словно погрузил лицо в связку шпагата; она запустила ему в волосы пальцы, пахнущие леденцами; у нее был душистый, эластичный, ухоженный рот.
— Это ваша сестра? — спросила она.
— Да.
— Неправда. Вы в нее влюблены.
— Да.
— Гадкий мальчик. — Она лизнула его подбородок. — Милый, надо бриться, — лизнула еще и еще раз, словно машинально чиркая спичкой по наждачной бумаге. «На мерзкий грех», подумал он, профессор пугает смертью в морской пучине, ллойдовский регистр, фотография матери, которой он не знал, на чердаке в чемодане, лицом книзу; Кейт. Он вытянул руку, нащупывая в темноте блондинку; на крутой тропинке она стояла чуть выше его; рука коснулась шелка и поползла вверх, где кончалось платье. Что это — пьяная грусть или трезвая тоска? — Там кто-то стоит на дороге, — сказал он. Блондинка дернулась вперед, вскрикнула, Энтони поскользнулся, поймал ее, опять поскользнулся и, удерживая равновесие, ушел пятками в землю. — Тут обрыв, — сказал он, — вы меня чуть не сбросили вниз.
— Кто там?
— Откуда я знаю?
Они выбрались наверх к освещенным окнам на противоположной стороне отеля, где в беспорядке громоздились столы, тянулась балюстрада, сухо шуршали листья.
— Никого нет.
— Он идет впереди нас. Вон.
Блондинка снова вскрикнула, на этот раз ради эффекта; она играла драматическую сцену; застывшая в ужасе женщина, раскинутые руки, запрокинутое блестящее лицо; в воздухе запахло леденцами и сладкой парфюмерией. — Спрошу, что ему нужно, — сказал Энтони.
— Farval [прощайте (швед.)], — переходя на шведский язык, хриплым от волнения голосом произнесла блондинка и вынула губную помаду.
Обойдя отель кругом, Энтони вышел на дорогу. — Что вам нужно? — Сейчас человек стоял на свету. Он обратил к Энтони растерянное перепачканное лицо и остановился. Он был моложе Энтони, в рубашке без воротника, на ногах тяжелые ботинки, держался он застенчиво. — Что вам нужно? — повторил Энтони. Пока они сидели в ресторане, на улице прошел дождь. Энтони не стал подходить ближе. Человек промок до нитки; на одном ботинке отстала и хлюпала при ходьбе подошва.
— Forlat mig [извините меня (швед.)], — сказал молодой человек. Он перевел взгляд на влажно блестевшие туфли Энтони, потом на его белый галстук. Казалось, окружающее окончательно сбило его с толку — эта залитая светом дорога, целующаяся в темноте пара, блондинка у балюстрады, эти вечерние туфли и крахмальная сорочка; он как будто ожидал чего-то другого, он словно забрел в чужую компанию.
— Вы говорите по-английски? — Тот затряс головой и принялся объяснять по-шведски что-то важное и срочное. — Нючепинг, — уловил Энтони, — герр Крог.
Из темноты появилось бледно-желтое платье. — Что он говорит? — Но молодой человек уже замолчал.
— Милый, у тебя здесь есть автомобиль?
— Крога.
— Давай его найдем и немного посидим.
Увидев, что они уходят, молодой человек снова заговорил о чем-то своем.
— Послушайте, в чем дело? — спросил Энтони.
— Он хочет видеть герра Крога. Что-то насчет отца. Его уволили. Но отец знает герра Крога. Только при чем здесь мы? — Словно дорожные знаки, в ее речи мелькали акценты — американский, английский, вот возник обаятельный шведский: — Милый Энтони, он просто зануда. — Освещенная прожекторами, отражаясь в лужах, она являла интернациональное воплощение; плохонькие столичные труппы наградили ее великим множеством акцентов, не оставив ни единого следа национальной принадлежности. — Говорит, что его фамилия Андерссон.
— Неприятности? — Зато Андерссон был вполне национален — тяжелый, открытый, не знающий других языков, кроме родного, и что-то вроде симпатии возникло между мужчинами, словно каждый признал в другом неудачника в чуждом мире.
— Так пусть войдет и сам ему все расскажет.
— С ума сошел! — ахнула блондинка. — Герр Крог близко не подпускает к себе такую публику.
— По-моему, он выглядит вполне прилично.
— Пойдем в машину, дорогой, а то скучно. — Как и полагается шикарной шлюхе, она презирала рабочих, была реакционна в самом точном смысле: у нее все устроилось, и она не желала оглядываться назад.
Молодой человек терпеливо ждал окончания их переговоров.
— Иди и жди в машине, — сказал Энтони, — а я сбегаю и скажу Крогу.
— Что тебе дался этот урод?
— Я знаю, что значит вылететь с работы, — ответил Энтони.
— Он не вылетел. Он говорит, что работает в «Кроге».
— В общем, ничего страшного, если Крог в кои-то веки поговорит со своим рабочим, — взорвался Энтони.