В прошлом месяце протекла ванная комната на третьем этаже, но, к счастью, прямо над раковиной. Барт довольствовался тем, что просто вытащил в ванне затычку и оставил все как есть. «Господь по-своему тайно заботится о своих бедных беспомощных детях», – сказал он тогда, обратив в шутку найденное им решение проблемы. Но ужас оставался, страх перед тем, что вскоре всю крышу придется ремонтировать за сумасшедшие деньги, что гостиница – единственное оставшееся у них имущество– прогнила насквозь и в один прекрасный день может рухнуть им на головы. Сильвия хотела пригласить мастера осмотреть крышу, но Барт, будучи уверен, что обнаружится нечто ужасное, отказался от этого.
Они лежали в постели, и дождь, непрерывно барабанивший по крыше гаража, показался Сильвии зловещим. Барт сонно пошевелился и открыл глаза. Он присел в кровати, поглядел в окно и лег снова. Очевидно, думал о том же. Он закрыл глаза и беспокойно повернулся на другой бок, пытаясь опять заснуть.
– Барт, – мягко сказала она. – Уже восемь часов.
– Ну и черт с ним, – буркнул он.
Сильвия встала и оделась. По всей видимости, наступил тот самый день, который Барт проведет в постели; таких дней бывало в году с десяток. Заглянув в детскую, она увидела, что дети еще спят. Небо такое серое, что они могут проспать еще пару часов, подумала она, и нет нужды их будить. Сильвия радовалась возможности побыть наедине с собой, выпадавшей довольно редко.
Она пошла в комнату, отведенную под кабинет Барта, поскольку только там могла остаться одна, но, уже войдя туда, вспомнила, что именно здесь спал Кен Джоргенсон в старые времена. Сильвия подошла к окну и стала смотреть сквозь покрытое каплями дождя стекло в сад, теперь совсем неухоженный.
«Что он подумал обо мне? – размышляла Сильвия. – Наверное, ему было любопытно, что за женщина из меня получилась. А что из меня получилось?» С внезапной устрашающей объективностью она увидела себя, свою собственную жизнь последних лет, словно впервые.
Выйдя замуж за Барта, она со всей энергией окунулась в роль безупречной жены, и ей это удавалось. По крайней мере все так говорили. «Такая красивая пара, – восклицали старые дамы, – а душка Сильвия и умна, и прелестна, великолепный организатор, с глубоким социальным чутьем». О да, организатором она была прекрасным. Руководила Молодежной лигой и стала инициатором крестового похода Лиги женщин-избирательниц за чистый Бостон. Организовала Клуб книголюбов для чтения самых серьезных книг. Ее избирали председателем оргкомитета в местном клубе, а под ее патронажем устраивались многочисленные танцевальные вечера. Даже когда Барт уже не мог позволить себе держать прислугу и ей приходилось самой готовить для мужа и двоих детей и заниматься уборкой, она все еще оставалась председателем полудюжины комитетов. «Она просто чудо, – говорили все, – ни у кого еще не встречали они такой энергии и очарования».
Вскоре после свадьбы она заболела астмой и провела не одну бессонную ночь, задыхаясь, словно после продолжительного бега. Пришлось пройти тесты на склонность к аллергии и купить специальную кровать. Один врач серьезно предупреждал ее, что дом необходимо пылесосить дважды в день, что ей нельзя носить хлопчатобумажные и шерстяные вещи и следует воздерживаться от употребления целого перечня продуктов, входящих в состав почти всех блюд, которые ей нравились. Она следовала этим советам, но астма не проходила. Постепенно ею стал овладевать страх, что во время одного из выступлений перед членами Клуба книголюбов или Лиги женщин-избирательниц ей не хватит воздуха и она начнет задыхаться на глазах публики, не будучи даже в состоянии извиниться перед аудиторией.
Женой она действительно была хорошей, Барт не мог этого отрицать.
Почти никогда не отказывала ему в своем внимании, даже когда была измотана до предела. Когда он жаловался, что интимная жизнь будто бы не доставляет ей должного удовольствия, она изо всех сил старалась имитировать то, что он принимал за страсть. Мысль о возможности оказаться фригидной вселяла в нее ужас. Часто при этом она вспоминала давнишнюю ночь на пляже с Кеном Джоргенсоном как туманное доказательство того, что это не так, и однажды привела Барта в полное недоумение, попросив взять ее силой, умоляя не останавливаться, если она будет сопротивляться; говорила, что, может быть, это и не совсем нормально, но ей необходимо испытать ощущение, будто она пытается сопротивляться. После этой странной пантомимы, ничего не давшей кроме разочарования и усталости, она долго плакала.
Ко всем ее несчастьям добавлялась растущая уверенность, что несмотря на все усилия, она становилась никудышной матерью.
– Мама, с тобой все в порядке? – еще маленьким мальчиком часто спрашивал Джонни. – Почему ты такая печальная?
– Я не печальная, – отвечала она, заставляя себя улыбнуться. – Я в полном порядке!
Зачастую она настолько глубоко погружалась в свои грустные мысли, что детям вообще не удавалось проникнуть в ее сознание. Однажды Карла закричала на нее:
– Мама! Мама! Почему ты мне не отвечаешь?
– Я не слышала тебя, родная, – ответила Сильвия.
– Ты никогда не слышишь! – выпалила Карла с горящим от гнева лицом. – Никогда!
О, она была великолепной матерью с ее привычкой предаваться грустным раздумьям о самой себе и бродившими в ней неопределенными дурными предчувствиями… Детям тоже стало казаться, что со всех сторон их поджидает опасность. Карла пережила период страха перед пожаром в доме, а Джон, когда ему было шесть, часто прибегал к ней посреди ночи и просил положить руку ему на грудь, чтобы проверить, нормально ли бьется его сердце.
– Да, дорогой, – говорила Сильвия. – Ничего с твоим сердцем не случилось!
– Правда?
– Конечно.
– Оно бьется как положено?
– Разумеется, как положено!
– Действительно?
– Да.
– Спасибо, – говорил Джон. – Прости, что я тебя побеспокоил.
– Ничего.
Джонни бежал в свою кровать, а Сильвия лежала, и сердце у нее самой билось слишком часто; она думала, что во всем их быту было что-то совершенно не так, раз дети испытывают чувство страха. Дом без любви, дом без надежды – какие еще дети могут вырасти в таком месте? Когда ребятишки дрались друг с другом, а проделывали они это довольно часто, бывало, Сильвия поражала их тем, что начинала обнимать и целовать обоих, словно стараясь силой эмоций доказать свое чувство привязанности к ним.
Решение поселиться на острове в равной мере принадлежало как ей, так и Барту; сейчас она вспоминала об этом с чувством угрюмой вины. «Нельзя винить его одного, – думала она. – Я сама себе уготовила эти чудовищные зимы». О, какими светлыми были ее мечты отказаться ото всех условностей, ходить обнаженной по пустынным пляжам, купаясь в солнечных лучах, затеряться в каком-то новом, таинственном слиянии с природой! Она прочтет книги о том, как прокормиться с одного акра земли, избавится от всего напускного и обретет настоящие ценности. Они будут ткать себе одежду из шерсти собственных овец и делать бренди из своих яблок, займутся выращиванием картофеля и научатся коптить рыбу, а дети перестанут быть такими издерганными.
Конечно же, она не принимала в расчет почти постоянную усталость, мучившую ее, невозможность уединиться из-за вездесущего Тодда Хаспера и гнетущую атмосферу, которая возникала после неудач Барта в делах. Тем не менее в ту первую осень на острове, в пору бабьего лета, вселявшего обманчивые надежды, несколько дней она находилась в состоянии экзальтации.