— Я подумал… в церкви… а потом была лестница… я подумал, если бы мне только отслужить мессу…
— Возможно… завтра… когда вы отдохнете.
— Слишком давно я не служил мессы. Болел… странствовал…
— Не волнуйтесь, монсеньор. Может быть, завтра.
Они благополучно донесли его до отведенной ему комнаты, а вскоре приехал доктор из Оренсе и сказал им, что, по его мнению, у отца Кихота нет ничего серьезного — Шок и небольшая рана на голове от разбившегося ветрового стекла. Конечно, в его возрасте… Завтра, сказал доктор, он обследует его более тщательно. Возможно, потребуется рентген. А пока больному необходим покой. Куда больших забот требовал мэр — больших во многих отношениях, ибо когда доктор покончил с ним (а ему было наложено более полудюжины швов), из Оренсе позвонил начальник жандармов. Жандармы позвонили в Ламанчу и навели справки об отце Кихоте — тамошний епископ сказал им, что это действительно монсеньор (произведенный в сан Святым Отцом по какому-то недоразумению), но он психически не вполне здоров и не отвечает за свои поступки. Что же до его спутника — тут дело обстоит иначе. Он действительно был мэром Эль-Тобосо, но на последних выборах потерпел поражение, к тому же он — отъявленный коммунист.
По счастью, у телефона оказался отец Леопольдо. Он сказал:
— Нас в Осере не интересуют политические взгляды. Он пробудет здесь до тех пор, пока не выздоровеет и не сможет двинуться в путь.
Доктор дал отцу Кихоту успокаивающее. Он заснул глубоким сном и проснулся только в час ночи. А проснувшись, никак не мог понять, где находится. Он позвал: «Тереса!» — но ответа не последовало. Откуда-то доносились голоса — мужские голоса, и ему пришла в голову мысль, что это отец Эррера и епископ беседуют о нем в гостиной. Он вылез из постели, но ноги не держали его; тогда он снова опустился на кровать и на этот раз уже более настойчиво позвал Тересу.
Вошел мэр и следом за ним — отец Леопольдо. Профессор Пилбим остался стоять в дверях.
— У вас что-нибудь болит, монсеньор? — осведомился отец Леопольдо.
— Пожалуйста, не зовите меня монсеньером, доктор Гальван. Я ведь не имею теперь права даже служить мессу. Епископ запретил. Он бы с удовольствием даже сжег мои книги.
— Какие книги?
— Мои любимые. Святого Франциска Сальского, святого Августина, сеньориту Мартен из Лизье. Боюсь, он не оставит мне даже апостола Иоанна. — Он поднес руку к забинтованной голове. — Я рад, что вернулся в Эль-Тобосо. Но, может быть, как раз в эту минуту на улице отец Эррера сжигает мои книги.
— Не волнуйтесь. Через день-другой… отче… вы снова почувствуете себя самим собою. А сейчас вам нужен покой.
— Это трудно — лежать в покое, доктор. Столько всего в моей голове просится наружу. Вы во всем белом… вы не собираетесь меня резать?
— Конечно, нет, — заверил его отец Леопольдо, — только дадим вам еще одну таблетку, чтобы вы спали.
— Как, Санчо, это вы? Рад вас видеть. Вы, значит, сумели добраться домой. А как «Росинант»?
— Очень устал. Отдыхает сейчас в гараже.
— Какие мы с ним оба старые. Я вот тоже устал.
Он без возражений проглотил таблетку и почти тотчас заснул.
— Я посижу в ним, — сказал Санчо.
— А я побуду с вами. Я не смогу заснуть после всех этих волнений, — сказал отец Леопольдо.
— А я ненадолго прилягу, — сказал профессор Пилбим. — Вы знаете мою комнату. Разбудите меня, если я вам понадоблюсь.
Часов около трех утра отец Кихот что-то произнес и вывел их обоих из неглубокого сна. Он сказал:
— Ваше преосвященство, агнец, возможно, и способен усмирить слона, но я очень вас прошу, помяните коз в ваших молитвах.
— Он видит сон или бредит? — поинтересовался отец Леопольдо.
Санчо сказал:
— Я что-то припоминаю…
— Вы не имеете права жечь мои книги, ваше преосвященство. Умоляю вас, пусть я погибну от меча, но не от булавочных уколов. — Последовала короткая пауза.
Затем: — Пернуть, — сказал отец Кихот, — можно и мелодично.
— Боюсь, — прошептал отец Леопольдо, — что он в куда худшем состоянии, чем сказал нам доктор.
— Мамбрино, — послышалось из постели. — Мамбринов шлем. Дайте мне его.
— Что такое Мамбринов шлем?
Санчо сказал:
— Так назывался тазик цирюльника, который надел себе на голову Дон Кихот. Его предок, как он считает.
— Профессору, по-моему, это представляется абсурдом.
— Как и епископу, так что я склонен думать, что это правда.
— Каюсь и прошу, прощения за полбутылку. Я согрешил перед Святым Духом.
— Что он хочет этим сказать?
— Слишком долго объяснять сейчас.
— Человек многому научился от животных: от аиста перенял идею клизмы, от слонов — целомудрие, от лошади — верность.
— Будто читает святого Франциска Сальского, — прошептал отец Леопольдо.
— Нет. По-моему, это из Сервантеса, — поправил их профессор Пилбим, входя в комнату.
На какое-то время воцарилась тишина.
— Он снова заснул, — прошептал отец Леопольдо. — Может быть, когда проснется, он будет чувствовать себя поспокойнее.
— Молчание у него — не признак спокойствия, — сказал Санчо. — Иной раз оно означает смятение духа.
Однако голос, раздавшийся из постели, звучал громко и твердо.
— Я не предлагаю тебе быть губернатором, Санчо. Я предлагаю тебе царство.
— Скажите ему что-нибудь, — попросил отец Леопольдо.
— Царство? — переспросил Санчо.
— Пойдем со мной, и ты обретешь царство.
— Я никогда не расстанусь с вами, отче. Мы для этого слишком долго с вами странствуем.
— Вот такие подскоки, значит, и есть любовь.
Отец Кихот сел в постели и отбросил простыню.
— Вы осудили меня, ваше преосвященство, запретили служить мессу даже приватно. Это позор. А я ведь ничем перед вами не провинился. И я повторю вам в лицо те слова, которые сказал доктору Гальвану: «Пошел он к такой-то матери, этот епископ». — Отец Кихот опустил ноги на пол, пошатнулся, затем обрел равновесие. — Такие подскоки, — повторил он, — значит, и есть любовь.
Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся и посмотрел сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.
— Нет воздушных шариков, — заметил он с глубокой грустью, — нет воздушных шариков.
— Идите за ним, — сказал отец Леопольдо мэру.
— А не стоит его разбудить?
— Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.
Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к большой лестнице, но, возможно, воспоминание о том, как его несли из церкви, заставило его остановиться. Он повернулся к одной из деревянных раскрашенных фигур — папе или рыцарю? — и совершенно здраво спросил:
— Это путь в вашу церковь?
Казалось, он получил ответ, так как повернулся и, молча пройдя мимо Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице. И все трое осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.
— А что если он свалится с лестницы? — прошептал мэр.
— Разбудить его еще опаснее.
Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем, глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал он с возгласа:
— «Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam» ["Подхожу к алтарю божию, который был мне радостью в моей юности" (лат.)].
— Сознает ли он, что делает? — шепотом спросил профессор Пилбим.
— Это одному богу известно, — ответил отец Леопольдо.
А отец Кихот продолжал быстро читать мессу — опустил послания апостолов, опустил Евангелие, словно стремился быстрее добраться до освящения Даров. «Потому что боится, как бы епископ не прервал его? — подумал про себя мэр.