Чего уж там! Если нашему великому ученому, раби Иоханав-Гасандлеру* не стыдно было сапоги тачать, то ему, я думаю, и подавно нечего стыдиться, что отец у него папиросник. Одного только я в толк не возьму: с чего бы это нищему хотеть учиться, быть образованным? Правда, черт его не взял, этого парнишку, - голова у него на плечах неплохая, хорошая голова! Перчиком звать его, этого недолю, а мы его на еврейский лад переименовали - "Феферл"*. Он и выглядит, как перчик: неказистый такой, щупленький, черненький, кикимора, но -башковит, а язык огонь!
И вот однажды случилась такая история. Еду я домой из Бойберика, сбыл свой товар - целый транспорт сыра, масла, сметаны и прочей молочной снеди. Сижу и по обыкновению своему размышляю о всяких высоких материях: о том о сем, о егупецких богачах, которым, не сглазить бы, так везет и так хорошо живется, о неудачнике Тевье с его конягой, которые всю жизнь маются, и тому подобных вещах.
Время летнее. Солнце печет. Мухи кусаются. А кругом - благодать! Широко раскинулся мир, огромный, просторный, хоть подымись и лети, хоть растянись и плыви!..
Гляжу - шагает по песку паренек, с узелком под мышкой, потом обливается, едва дышит.
- Стоп, машина! - говорю я ему. - Присаживайся, слышь, подвезу малость, все равно порожняком еду. Как там у нас говорится: "Ослу друга твоего, если встретишь, в помощи не откажи", а уж человеку и подавно...
Улыбнулся, шельмец, но просить себя долго не заставил и полез в телегу.
- Откуда, - спрашиваю, - к примеру, шагает паренек?
- Из Егупца.
- А что, - спрашиваю, - такому пареньку, как ты, делать в Егупце?
- Паренек, вроде меня, - говорит он, - сдает экзамены!
- А на кого, - говорю, - такой паренек учится?
- Такой паренек, - отвечает он, - и сам еще не знает, на кого учится.
- А зачем, - спрашиваю, - в таком случае паренек зря морочит себе голову?
- А вы, - отвечает, - не беспокойтесь, реб Тевье! Такой паренек, как я, знает, что делает.
- Скажи-ка, пожалуйста, уж если я тебе знаком, кто же ты, к примеру, такой?
- Кто я такой? Я, - говорит, - человек!
- Вижу, - говорю, - что не лошадь. Чей ты?
- Чей? - отвечает. - Божий!
- Знаю, - говорю, - что божий! У нас так и сказано: "Всяк зверь и всякая скотина..." Я спрашиваю, откуда ты родом? Из каких краев? Из наших или, может быть, из Литвы?
- Родом, - говорит он, - я от Адама. А вообще-то я здешний. Вы, наверное, меня знаете.
- Кто же твой отец? А ну-ка, послушаем.
- Отца моего, - отвечает он, - звали Перчик.
- Тьфу ты, пропасть! Зачем же ты мне так долго голову морочил? Стало быть, ты - сын папиросника Перчика?
- Стало быть, я - сын папиросника Перчика.
- И учишься, - говорю я, - в "классах"?
- И учусь, - отвечает, - в "классах".
- Ну, что же! "И Гапка - люди, и Юхим - человек!" А скажи-ка мне, сокровище мое, чем же ты, к примеру, живешь?
- А живу я, - говорит он, - от того, что ем.
- Вот как! Здорово! Что же, - спрашиваю, - ты ешь?
- Все, что дают, - отвечает он.
- Понимаю, - говорю, - что ты не из привередливых. Было бы что. А если нет ничего, закусываешь губу и ложишься натощак. И все это ради того, чтобы учиться в "классах"? По егупецким богачам равняешься? Как в писании сказано: "Все любимые, все избранные..."
Говорю я с ним эдаким манером, привожу изречения, примеры, притчи, как Тевье умеет. Но, думаете, он, Перчик то есть, в долгу остается?
- Не дождутся, - говорит он, - богачи, чтобы я равнялся по ним! Плевать я на них хотел!
- Ты, - отвечаю, - что-то больно взъелся на богачей! Боюсь, не поделил ты с ними отцовского наследства...
- Да будет вам известно, - говорит он, - что и я, и вы, и все мы имеем, быть может, очень большую долю в их наследстве.
- Знаешь что? - отвечаю я. - Лучше бы ты помалкивал!.. Вижу, однако, что парень ты не промах, за язык тебя тянуть не приходится...
Если будет у тебя время, можешь забежать ко мне сегодня вечером, потолкуем с тобой, а заодно, кстати, и поужинаешь с нами...
Разумеется, паренек мой не заставил повторять приглашение и пришел в гости, в самую точку угодил, когда борщ уже на столе стоял, а пирожки на сковороде жарились.
- Хорошо, - говорю, - тому жить, кому бабушка ворожит. Можешь идти руки мыть. А не хочешь, можешь и так за стол садиться. Я у бога в стряпчих не состою, и сечь меня на том свете за тебя не будут.
Говорим мы с ним эдаким вот манером, и чувствую я, что тянет меня к этому человечку. Почему, - сам не знаю, а только тянет. Люблю, понимаете, человека, с которым можно словом перекинуться - иной раз изречением, другой раз -притчей, рассуждением о разных высоких материях, - то да се, пятое, десятое... Таков уж Тевье.
С этих пор мой паренек стал приходить чуть ли не каждый день. Покончит с уроками и заглянет ко мне отдохнуть, побеседовать. Можете себе представить, что это были за уроки и что они ему давали, прости господи, если самый крупный богач у нас привык платить не больше трешницы в месяц, да и то требует, чтобы учитель вдобавок прочитывал его телеграммы, надписывал адреса или бегал иной раз по поручениям... Почему бы и нет? Ведь ясно сказано: "Всей душой и всем сердцем", - если ешь хлеб, должен знать за что...
Хорошо еще, что кормился, он, собственно, у меня. За это он занимался понемногу с моими дочерьми. Как говорится: "Око за око..." Таким образом сделался он у нас своим человеком. Дети подносили ему стакан молока, а старуха присматривала, чтобы у него рубаха на теле была и носки целые. Вот тогда-то мы и прозвали его "Феферл", переделали то есть его имя на еврейский лад. И можно сказать, что все мы его полюбили, как родного, потому что по натуре он, надо вам знать, и в самом деле славный паренек, без хитростей: мое - твое, твое мое, душа нараспашку...
За одно только я его терпеть не мог: за то, что он вдруг, ни с того ни с сего пропадал. Неожиданно подымется, уйдет, и ищи ветра в поле - нету Перчика! "Где ты был, дорогой мой птенчик?" Молчит как рыба... Не знаю, как вы, а я не люблю человека с секретами! Я люблю так, как сказано в писании: "Что есть, то и выкладывай!" Зато, с другой стороны, было у него и большое достоинство: уж если разговорится, - "кто на воде, а кто в огне", - так и пышет жаром, так и режет. Язычок, будь он неладен! Говорит против бога и против помазанника его, и больше всего - против помазанника... А планы у него все какие-то дикие, нелепые, сумасшедшие, и все-то у него шиворот-навыворот, все вверх ногами. Богач, например, по глупому его разумению, вообще ничего не стоит, а бедняк, наоборот, цаца великая, а уж мастеровые, рабочие - те и вовсе соль земли, потому что труд, говорит он, - это главное, всему основа.
- А все же, - говорю я, - с деньгами этого не сравнишь!
Тут он вспыхивает и начинает меня убеждать, что деньги - зарез для всего мира. От денег, - говорит он, - всяческая подлость на земле, да и вообще все, что творится на белом свете, - несправедливо. И приводит мне десять тысяч доказательств и примеров, и все они пристают ко мне, как горох к стене.
- Выходит, стало быть, по сумасшедшему твоему рассуждению, что доить корову или заставлять лошаденку в упряжи ходить - тоже несправедливо?
И много таких каверзных вопросов задаю я ему, припираю его, так сказать, к стенке на каждом шагу, как Тевье умеет! Однако и Феферл мой тоже это умеет, да еще как умеет! Лучше бы уж он не умел. А уж если есть у него что-нибудь на сердце, - тут же выложит.
Сидим мы однажды под вечер у меня на завалинке и эдак вот рассуждаем, философствуем... Вдруг он и говорит мне, Феферл то есть:
- Знаете, реб Тевье? Дочери у вас очень удачные!
- Серьезно? - отвечаю. - Спасибо за добрую весть! Им было, - говорю, - в кого уродиться.