Проиграл я ее, потерял навеки! Бог знает, увидят ли ее когда-нибудь мои глаза, разве что на том свете, через сто двадцать лет... Заговорю о ней, - и до сих пор в себя прийти не могу, - жизни моей конец! Забыть, говорите вы? Да как же можно живого человека забыть? Да еще такое дитя, как Годл? Читали бы вы, что она мне пишет, - умереть можно! Живется ей там, пишет она, очень хорошо. Он сидит, а она зарабатывает. Стирает белье, читает книжки и видится с ним каждую неделю. И надеется, говорит, что у нас тут все перебродит, что солнце взойдет и настанет свет, тогда его со многими другими такими же вернут, - и вот тогда только они примутся за настоящую работу и перевернут мир вверх ногами. Ну, как вам нравится? Хорошо, не правда ли? Что же делает господь-вседержитель? Ведь он же, говорите вы, бог милосердный, бог всемилостивый... Вот он мне и говорит: "Погоди-ка, Тевье, вот я устрою так, что ты обо всех своих горестях забудешь!.." И действительно, - стоит послушать. Другому не стал бы рассказывать, потому что боль велика, а позор - и того больше! Но - как это там сказано: "Таю ли я что-нибудь от Авраама?" - от вас у меня секретов нет. Все, как есть, выкладываю. Об одном только прошу: пусть это останется между нами. Потому что - повторяю - боль велика, но позор, позор - и того больше!
Словом, как в "Поучении отцов" сказано: "Возжелал господь очистить душу", - захотел бог облагодетельствовать Тевье и благословил его семью дочерьми одна другой лучше, умные, красивые, крепкие, - сосны! Эх, быть бы им лучше безобразными, уродинами, - пожалуй, и для них было бы лучше и для меня. Ибо что мне, скажите на милость, толку от доброго коня, если он на конюшне стоит? Что толку от красивых дочерей, когда торчишь с ними в глухомани и живого человека не видишь, кроме Антона Поперилы - сельского старосты, или писаря Федьки Галагана - верзилы с копной волос на голове и в высоких сапогах, да еще попа, чтоб ему ни дна ни покрышки! Имени его слышать не могу - и не потому, что я еврей, а он поп. Наоборот, мы с ним много лет хорошо знакомы, то есть в гости друг к другу не ходим, но при встрече здороваемся, то-се, чего на свете слыхать... Пускаться с ним в долгие рассуждения я не люблю, потому что чуть что, начинается канитель: наш бог, ваш бог... Я, конечно, не сдаюсь, перебиваю его поговоркой, говорю, что есть, мол, у нас изречение... Но и он меня перебивает и говорит, что изречения он знает не хуже моего, а может быть, и лучше. И как начнет шпарить наизусть наше Пятикнижие, да еще по-древнееврейски, только как-то по-своему... "Берешит бара элогим..."* Каждый раз одно и то же. Опять-таки перебиваю его и говорю, что есть у нас "мидраш"... "Мидраш, - отвечает он, - это уже талмуд", - а талмуда он не любит, потому что талмуд, по его мнению, - это чистое жульничество... Тут уж я вспыхиваю не на шутку и начинаю выкладывать ему все, что на ум придет. Думаете, это его трогает? Ничуть. Смотрит на меня, посмеивается и бороду расчесывает. А ведь ничего на свете нет хуже, чем когда ругаешь человека, с грязью его смешиваешь, а тот молчит. У вас желчь разливается, а тот сидит и усмехается!
Тогда я не понимал, но теперь мне ясно, что означала эта усмешка...
Возвращаюсь однажды домой уже к вечеру и застаю писаря Федьку на улице с моей Хавой, с третьей дочерью, следующей за Годл. Увидав меня, парень повернулся, снял передо мною шапку и ушел. Спрашиваю у Хавы:
- Что тут делал Федька?
- Ничего! - говорит.
- Что значит "ничего"?
- Мы разговаривали! - отвечает она.
- А что общего у тебя с Федькой? - спрашиваю я.
- Мы, - говорит она, - знакомы уже давно.
- Поздравляю тебя с таким знакомством! - говорю я. - Хорошая компания для тебя - Федька!
- А ты разве его знаешь? - отвечает она. - Знаешь, кто он такой?
- Кто он такой, я не знаю, - говорю я, - родословной его не видал.
Но понимать - понимаю, что он, должно быть, очень знатного рода: отец его, наверное, был либо пастух, либо сторож, либо просто пьяница...
Тогда она мне заявляет:
- Кем был его отец, я не знаю и знать не хочу, - для меня все люди равны. Но то, что сам он человек необыкновенный, это я знаю наверняка...
- А именно? - спрашиваю я. - Что же он за человек такой? А ну-ка, послушаем...
- Я бы сказала тебе, да ты не поймешь, Федька - это второй Горький.
- Второй Горький? А кто же такой был первый Горький?
- Горький, - отвечает она, - это нынче чуть ли не первый человек в мире!..
- Где же он обретается, - говорю я, - твой мудрец, чем он занимается и что он проповедует?
- Горький, - отвечает Хава, - это знаменитый писатель, сочинитель, то есть он книги пишет, и к тому же редкий человек, чудесный, замечательный, честный, тоже из простонародья, нигде не учился, все самоучкой... Вот его портрет.
При этом Хава достает из кармана карточку и показывает мне.
- Вот это, - говорю, - и есть твой праведник, реб Горький? Готов поклясться, что я его где-то видал: не то мешки на станции грузил, не то бревна в лесу таскал...
- Что ж, это, по-твоему, недостаток, если человек своими руками хлеб добывает? А ты сам не трудишься? А мы не трудимся?
- Да, да, - отвечаю я. - Конечно, ты права!
В писании прямо так и сказано: "От трудов рук своих будешь кормиться" - не будешь трудиться, - есть не будешь. Однако я все же не понимаю, чего здесь надо Федьке? По-моему, лучше бы ты была с ним знакома на расстоянии. Ты не должна забывать, - говорю, - "откуда пришел и куда идешь", - кто такая ты и кто он.
- Бог, - говорит Хава, - создал всех людей равными.
- Да, да! Бог создал Адама по образу и подобию своему. Нельзя, однако, забывать, чго каждый должен искать себе ровню, как в писании сказано: "Каждый по достатку своему".
- Удивительное дело! - перебивает она меня. - На все у тебя имеется изречение. А нет ли у тебя изречения насчет того, что люди сами поделили себя на евреев и неевреев, на господ и рабов, на богачей и нищих?
- Те-те-те! - отвечаю я. - Это ты, дочка, больно далеко хватила!
И объясняю ей, что так уж повелось на земле с первых дней сотворения мира.
- А почему так повелось?
- Потому что бог так создал мир!
- А почему бог так создал мир?
- Ну, знаешь, - отвечаю я. - Если мы начнем спрашивачь, отчего да почему, так вопросам конца не будет!
- На то, - говорит она, - бог и дал нам разум, чтобы мы вопросы задавали...
Тогда я ей говорю:
- Есть у нас обычай: если курица петухом петь начинает, ее сейчас же к резнику волокут, как в молитве сказано: "Дарующий разум петуху..."
- А не хватит ли горланить? - вмешивается вдруг моя Голда, выходя из дому. - Уже час, как борщ на столе, а он все заливается!
- Вот те и здравствуй! Недаром мудрецы говорят: "У бабы слов - девять коробов". Тут о серьезных вещах толкуют, а она со своим молочным борщом!
- Молочный борщ, - отвечает Голда, - может быть, такая же серьезная вещь, как и все твои серьезные вещи...
- Поздравляю! - говорю я. - Новый философ выискался, прямо из-под печки! Мало того что дочери такими умными сделались, так и жена Тевье стала через трубу в небо летать!
- Уж раз заговорили про небо, так провались ты сквозь землю!
Как вам нравится такое приветствие, да еще натощак?
Словом, давайте, как пишется в книжках, оставим царевича и возьмемся за царевну, то есть за попа...
Однажды под вечер еду я домой с порожними крынками и у самой деревни встречаю его. Сидит на кованой бричке, сам правит лошадьми, а расчесанная борода развевается по ветру. "Ах ты, черт побери, думаю, хороша встреча!"
- Добрый вечер! - говорит он. - Не узнал меня, что ли?
- Скоро разбогатеете, батюшка! - отвечаю, снимаю шапку и хочу ехать дальше.
- Погоди немного, Тевль, - говорит он. - Куда ты так торопишься? Я хочу сказать тебе пару слов.
- Ну что ж! - отвечаю.