Лошади нудились, чихали, казаки отмахивались руками, беспрестанно чадили табаком-самосадом.
- Вот забава, будь она проклята! - крякнул Христоня, вытирая рукавом слезившийся глаз.
- Вскочила, что ль? - улыбнулся Григорий.
- Глаз щипет. Стал быть, она ядовитая, дьявол!
Христоня, отдирая красное веко, провел по глазному яблоку шершавым пальцем; оттопырив губу, долго тер глаз тыльной стороной ладони.
Григорий ехал рядом. Они держались вместе со дня выступления. Прибивался к ним еще Аникушка, растолстевший за последнее время и от этого еще более запохожившийся на бабу.
Отряд насчитывал неполную сотню. У Петра помощником был вахмистр Латышев, вышедший на хутор Татарский в зятья. Григорий командовал взводом. У него почти все казаки были с нижнего конца хутора: Христоня, Аникушка, Федот Бодовсков, Мартин Шамиль, Иван Томилин, жердястый Борщев и медвежковатый увалень Захар Королев, Прохор Зыков, цыганская родня Меркулов, Епифан Максаев, Егор Синилин и еще полтора десятка молодых ребят-одногодков.
Вторым взводом командовал Николай Кошевой, третьим - Яков Коловейдин и четвертым - Митька Коршунов, после казни Подтелкова спешно произведенный генералом Алферовым в старшие урядники.
Сотня грела коней степной рысью. Дорога обегала залитые водой музги, ныряла в лощинки, поросшие молодой кугой и талами, вилюжилась по лугу.
В задних рядах басисто хохотал Яков Подкова, тенорком подголашивал ему Андрюшка Кашулин, тоже получивший урядницкие лычки, заработавший их на крови подтелковских сподвижников.
Петро Мелехов ехал с Латышевым сбочь рядов. Они о чем-то тихо разговаривали. Латышев играл свежим темляком шашки. Петро левой рукой гладил коня, чесал ему промеж ушей. На пухлощеком лице Латышева грелась улыбка, обкуренные, с подточенными коронками зубы изжелта чернели из-под небогатых усов.
Позади всех, на прихрамывающей пегой кобыленке трусил Антип Авдеевич, сын Бреха, прозванный казаками Антипом Бреховичем.
Кое-кто из казаков разговаривал, некоторые, изломав ряды, ехали по пятеро в ряд, остальные внимательно рассматривали незнакомую местность, луг, изъязвленный оспяной рябью озер, зеленую изгородь тополей и верб. По снаряжению видно было, что шли казаки в дальний путь: сумы седел раздуты от клажи, вьюки набиты, в тороках у каждого заботливо увязана шинель. Да и по сбруе можно было судить: каждый ремешок испетлян дратвой, все прошито, подогнано, починено. Если месяц назад верилось, что войны не будет, то теперь шли с покорным безотрадным сознанием: крови не избежать. "Нынче носишь шкуру, а завтра, может, вороны будут ее в чистом поле дубить", думал каждый.
Проехали хутор Крепцы. Крытые камышом редкие курени замигали справа. Аникушка достал из кармана шаровар бурсак, откусил половину, хищно оголив мелкие резцы, и суетливо, как заяц, задвигал челюстями, прожевывая.
Христоня скосился на него:
- Оголодал?
- А то что ж... Женушка напекла.
- А и жрать ты здоров! Чрево у тебя, стало быть, как у борова. - Он повернулся к Григорию и каким-то сердитым и жалующимся голосом продолжал: - Жрет, нечистый дух, неподобно! Куда он столько пихает? Приглядываюсь к нему эти дни, и вроде ажник страшно: сам, стал быть, небольшой, а уж лопает, как на пропасть.
- Свое ем, стараюсь. К вечеру съешь барана, а утром захочешь рано. Мы всякий фрукт потребляем, нам все полезно, что в рот полезло.
Аникушка похохатывал и мигал Григорию на досадливо плевавшего Христоню.
- Петро Пантелеев, ночевку где делаешь? Вишь, коняшки-то поподбились! крикнул Томилин.
Его поддержал Меркулов:
- Ночевать пора. Солнце садится.
Петро махнул плетью:
- Заночуем в Ключах. А может, и до Кумылги потянем.
В черную курчавую бородку улыбнулся Меркулов, шепнул Томилину:
- Выслуживается перед Алферовым, сука! Спешит...
Кто-то, подстригая Меркулова, из озорства окорнал ему бороду, сделал из пышной бороды бороденку, застругал ее кривым клином. Выглядел Меркулов по-новому, смешно, - это и служило поводом к постоянным шуткам. Томилин не удержался и тут!
- А ты не выслуживаешься?
- Чем это?
- Бороду под генерала подстриг. Небось, думаешь, как обрезал под генерала, так тебе сразу дивизию дадут? А шиша не хочешь?
- Дурак, черт! Ты ему всурьез, а он гнет.
За смехом и разговорами въехали в хутор Ключи. Высланный вперед квартирьером Андрюшка Кашулин встретил сотню у крайнего двора.
- Наш взвод - за мною! Первому - вот три двора, второму - по левой стороне, третьему - вон энтот двор, где колодезь и ишо четыре сподряд.
Петро подъехал к нему:
- Ничего не слыхал? Спрашивал?
- Ими тут и не воняет. А вот медов, парень, тут до черта. У одной старухи триста колодок. Ночью обязательно какой-нибудь расколем!
- Но-но, не дури! А то я расколю! - Петро нахмурился, тронул коня плетью.
Разместились. Убрали коней. Стемнело. Хозяева дали казакам повечерять. У дворов, на ольхах прошлогодней порубки расселись служивые и хуторные казаки. Поговорили о том и сем и разошлись спать.
Наутро выехали из хутора. Почти под самой Кумылженской сотню нагнал нарочный. Петро вскрыл пакет, долго читал его, покачиваясь в седле, натужно, как тяжесть, держа в вытянутой руке лист бумаги. К нему подъехал Григорий:
- Приказ?
- Ага!
- Чего пишут?
- Дела... Сотню велят сдать. Всех моих одногодков отзывают, формируют в Казанке Двадцать восьмой полк. Батарейцев - тоже и пулеметчиков.
- А остальным куда ж?
- А вот тут прописано: "В Арженовской поступить в распоряжение командира Двадцать второго полка. Двигаться безотлагательно", Ишь ты! "Безотлагательно"!
Подъехал Латышев, взял из рук Петра приказ. Он читал, шевеля толстыми тугими губами, косо изогнув бровь.
- Трогай! - крикнул Петро.
Сотня рванулась, пошла шагом. Казаки, оглядываясь, внимательно посматривали на Петра, ждали, что скажет. Приказ объявил Петро в Кумылженской. Казаки старших годов засуетились, собираясь в обратную дорогу. Решили передневать в станице, а на зорьке другого дня трогаться в разные стороны. Петро, весь день искавший случая поговорить с братом, пришел к нему на квартиру.
- Пойдем на плац.
Григорий молча вышел за ворота. Их догнал было Митька Коршунов, но Петро холодно попросил его:
- Уйди, Митрий. Хочу с братом погутарить.
- Эт-то можно. - Митька понимающе улыбнулся, отстал.
Григорий, искоса наблюдавший за Петром, видел, что тот хочет говорить о чем-то серьезном. Отводя это разгаданное намерение, он заговорил с напускной оживленностью.
- Чудно все-таки: отъехали от дома сто верст, а народ уж другой. Гутарят не так, как у нас, и постройка другого порядка, вроде как у полипонов. Видишь, вот ворота накрыты тесовой крышей, как часовня. У нас таких нету. И вот, - он указал на ближний богатый курень, - завалинка тоже обметана тесом: чтоб дерево не гнило, так, что ли?
- Оставь. - Петро сморщился. - Не об этом ты гутаришь... Погоди, давай станем к плетню. Люди глядят.
На них любопытствующе поглядывали шедшие с плаца бабы и казаки. Старик в синей распоясанной рубахе и в казачьей фуражке с розовым от старости околышем приостановился:
- Днюете?
- Хотим передневать.
- Овсянец коням есть?
- Есть трошки, - отозвался Петро.
- А то зайдите ко мне, всыплю мерки две.
- Спаси Христос, дедушка!
- Богу святому... Заходи. Вон мой курень, зеленой жестью крытый.
- Ты об чем хочешь толковать? - нетерпеливо, хмурясь, спросил Григорий.
- Обо всем. - Петро как-то виновато и вымученно улыбнулся, закусил углом рта пшеничный ус. - Время, Гришатка, такое, что, может, и не свидимся...