Какие перспективы власти над нами рисуются в их головах! Хлеб делить - сейчас-то мы в голодовке, но потом! Таблетки раздавать - или воровать, или подменять одни на другие! Шприцы для врача кипятить - или не кипятить: и так не сдохнут! По вещам нашим лазить! Ого! А уж слежка за другими - так прямая обязанность...
Наши дневальные, конечно, сроду ничего такого не делали - просто игнорировали все эти свои "полномочия". Их дело было - убирать дом и обхаживать медчасть - крохотную комнатку с топчаном и белыми чехлами на стульях. Мы, конечно, помогали как могли - и Раечке, и потом Эдите: добросовестная работа дневальной, пожалуй, потяжелее шитья. Попробуй поддержать в чистоте дом без канализации и горячей воды! Хочешь нагреть ведро воды - морочься полчаса с титаном, который то и дело ломается. Веник - и то страшный дефицит, попробуй добейся, чтоб выдали новый взамен истертого. А перестирать все занавески да чехлы-полотенца из медчасти вручную, в тазике, экономя хозяйственное мыло! А подтирать то и дело дощатые полы после каждой дежурнячки и каждого офицера? Ведь вокруг - глина да песок, дорожки отнюдь не асфальтовые, а ноги вытирать приучены только двое-трое, остальные так и топают - это ж не их дом, а барак для зэков, чего церемониться! Нет, дневальной, работающей для зоны, быть не сахар. А вот работающей против зоны - для такой, как наша "Птичка", очень заманчиво.
Но - не выйдет! К этому мы ее не допустим, хоть бы пришлось продлить голодовку. Администрация понимает это и впрямую настаивать не решается. Вместо этого приходит докторица Вера Александровна и начинает очень мягко: ее дело - не только наше здоровье, но и санитарное состояние вверенного ей участка. А дневальная Абрутене - в голодовке и забастовке, да если б даже забастовки и не было - все равно она как врач обязана освободить нас всех от работы. А как же уборка? Она ведь понимает, какая это тяжелая работа в наших условиях - одних ведер воды сколько за день надо перетаскать!
Ага, теперь ты, голубушка, понимаешь! Просветление нашло... А когда ты изводила Раечку придирками, что занавески не первой свежести - где было твое понимание? А когда, ленясь вымыть руки с мылом, так и оставляла на стиранном Раечкой полотенце следы грязных пальцев? Раечка прямо плакала над этими полотенцами: изволь назавтра снова отстирать до белоснежности и нагладить!
Нечего сказать, во-время проснулась гуманность у нашей Веры Александровны. Она нежно подводит нас к выводу: нам такие труды не под силу, значит, дневальной должна быть - кто?
- Ну подумайте сами, женщины!
Мы холодно ставим Веру Александровну в известность, что дневальной у нас так и останется Эдита, а пока она из-за голодовки освобождена от работы - будем сами убирать, все вместе и по очереди. Это - наш дом, и в нем будет чисто, как всегда. Мы и не собирались жить в грязи, так что ее санитарные тревоги излишни.
- А как же вы, в голодовке?
- А это уж наше дело.
- Ну, смотрите, женщины, если санитарное состояние зоны будет неудовлетворительное - я должна буду доложить. Мы проверим.
Это значит - завтра она придет придираться: тут паутина, там песок на крыльце, а вот тут, за тумбочкой, - пыль. Пятые сутки голодовки. Пани Ядвига стирает все казенные причиндалы. Она рвется сделать "все-все-все", лишь бы мы лежали и отдыхали. Но это уж чересчур - взвалить на нее всю возню. Татьяна Михайловна шурует крыльцо обрывком старого мешка. Галя вытирает пыль в столовой. Я мою пол в нашей спальне. Залезаю под кровати, за тумбочки. Когда начинаю задыхаться - то есть каждые три-четыре минуты делаю короткую передышку. Только не садиться, ни в коем случае не садиться! Чтобы потом не тратить сил на то, чтоб встать. Вынести в яму ведро грязной воды. Принести ведро чистой. Тикай-тикай, сердце, ты - самое молодое в нашей зоне, ничего с тобой не будет! Вот так, не спеша, с расстановкой уже и до порога добрались? Отлично.
Владимирова таскается за мной по пятам и монотонно угрожает "прикончить".
Но, раз я поднимаю ведро воды, пожалуй - смогу дать отпор? Нет, лучше ограничиться угрозами. Входит Подуст. Владимирова кидается к ней.
- Начальница, я за себя не отвечаю. Я-таки сделаю из этих святош кучу трупов!
Подуст на это предпочитает промолчать. Возразить - так зачем же губить здоровую инициативу "осужденной, вставшей на путь исправления"? Одобрить идею - это уже все-таки слишком? Она, как-никак - офицер и должна следить за порядком. Нет уж, лучше устраниться - Владимирова и так в поощрениях не нуждается.
Мы этот весь визг всерьез не воспринимаем, но после клятвенного обещания "Птички" проломить мне голову молотком я замечаю, что пани Ядвига и Татьяна Михайловна стараются не оставлять меня одну. Уличаю их в этом, и мы смеемся. Это, пожалуй, перестраховка!
- Но она же психопатка! Сама не знает, что у нее в голове, - говорит пани Ядвига, но уже не может сдержать улыбку. Я рисую в ярких красках картинку, как Владимирова из-за угла кидается на меня с молотком и с боевым кличем, а пани Ядвига героически сбивает ее с ног метлой. Татьяна Михайловна добавляет колоритные детали, но тут мы изнемогаем от хохота и опускаемся на траву. Из цеха тарахтит машинка. Что это? Эдита шьет? Да, сшивает половую тряпку из единственного имеющегося материала - кроя для рукавиц. Старая совсем изорвалась, а новую - где взять? Галя пишет письмо мужу - завтра придут за почтой. Ее письму предстоит пройти двойную цензуру - мордовскую и пермскую, да еще промежуточную - кагебешную. Получит ли это письмо политзаключенный Василий Барац? Догадается ли, что его жена в голодовке? Галя в своем заявлении написала, правда, не "голодовка", а "пост" - по ее словам, пятидесятникам религия не позволяет голодовки, а только посты. Но это все равно значит - до приезда Наташи Галя будет, как и мы, на одной воде и молитве.
Какие мы тут разные собрались! Католичка, пятидесятница, православные, неверующая... Позже приедет еще и баптистка. Но мы будем относиться с уважением к вопросам совести друг друга. И Бог не оставит вниманием наш крохотный квадратик на мордовской земле.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
- Руденко, Великанова, Ратушинская! В больницу! Мы должны вас изолировать как голодающих...
Это вваливаются офицеры с дежурнячками. Это значит, они решили нас троих насильственно кормить: заковывать руки в наручники, разжимать рот железом, кроша зубы, загонять в горло шланг и заливать два литра какого-то раствора. Процедура, здорово смахивающая на изнасилование - но таков "гуманный советский закон".
Мне про эту процедуру рассказывала Таня Осипова - ее так мордовали через день всю четырехмесячную голодовку. Спаси жизнь голодающего? Ерунда и с насильственным кормлением никто не выживает, если дело длится долго. Цель другая - растянуть мучения не на два месяца, а на год-полтора. Если выдержит - все равно умрет, если не выдержит - снимет голодовку, а значит - сдастся. Поэтому все организуется не так, чтоб сохранить силы, а так, чтоб мучительнее. В сжавшийся от голодовки желудок закачать сразу два литра - дикая боль. Мы вон на седьмой день с трудом выпиваем полкружки воды за раз. Улегшееся было чувство голода, едва что-то попадает внутрь, возобновляется с новой силой. "Пусть чувствует!" Потому и кормление два-три раза в неделю. Да еще после этого держат минут сорок в наручниках, не давая встать - чтоб не было рвоты. Голодающие мерзнут даже при нормальной температуре - так держать их в помещениях похолоднее! Откуда у заключенного теплое одеяло или шерстяная одежда? Пусть, пусть померзнут! Ну и так далее.
Теперь, значит, все это предстоит и нам. Тут уж ясно, что это карательная мера в чистом виде: за тринадцать суток голодовки никто не умирает и так. Конечно, у зэков меньше жизненной энергии, чем у обычных людей.