В наступившем затем долгом молчании Петр Васильевич исподтишка присматривался к брату, стараясь по черточке, по отметине восстановить для себя в памяти именно тот облик, который сложился в его воображении задолго до этой встречи. Будучи пятью годами старше Василия, он сызмала сохранил к тому чувство снисходительного превосходства. Но самолюбивый и упрямый, как и все почти Лашковы, тот, едва оперившись, поспешил вырваться из-под его опеки, и уже к совершеннолетию ушел на шахту, откуда и мобилизовался в армию. Из тех редких писем, какие поступали от него в Узловск к однолеткам и знакомым, можно было лишь заключить, что служба давалась ему непросто, что после нее жизнь у него складывалась еще круче и что старость он встретил бездетным бобылем в том же доме, где и поселился с самого начала. Лет десять тому Василий внезапно замолчал и память о нем в родном городе окончательно заглохла и выветрилась.
И теперь, вглядываясь в смутно обозначенные черты, Петр Васильевич с затаенным сожалени-ем отметил про себя их преждевременную пепельность и желтизну, горестно догадываясь, какой мерой отмерено было брату всего за долгие годы их разлуки.
- Может, домой соберешься? - осторожно подступился он к Василию. Места хватит. Что нам двоим нужно? Жизнь у нас там дешевая. Да и веселее вдвоем-то.
- Поздно, Петек,- отмякшие после выпитого глаза его затягивала благостная поволока,- кому я там в Узловске нужен!
- А здесь,- не отступался Петр Васильевич,- кому?
- Здесь? - Голос хозяина тронула обезоруживающая печаль. - Здесь, братишка, у меня все. Вся жизнь у меня здесь. Жизни-то, правда, не было, маята одна, но какая была - не забыть... Эх, Петек,- он вдруг вцепился в гостя слезящимся кроличьим взглядом, скулы под его недельной щетиной взволнованно заострились,- и каким только ветром нас закружило!.. Помню, пришел я сюда из армии, живи - не хочу! Считал, вся доля - впереди: лета самый возраст, анкета - одни заслуги, девки - на выбор. Только не вышло по-моему... Не дали. Как начали с меня долги спрашивать, так досе и не рассчитаюсь. Кругом я оказался всем должен: и Богу, и кесарю, и младшему слесарю. Туда не пойди, того не скажи, этого не сделай. И пошло, поехало, как в сказке: чем дольше, тем страшней. А за что? За какую-такую провинность? - От слова к слову в речи его все отчетливей проступала злость. - Или я у кого жизнь свою взаймы взял? Ты вот, Петек, партейный рассуди...
Слушая брата, Петр Васильевич напряженно следил за тем, как в паутине, затянувшей верхний правый угол над окном, судорожно и уже явно обессилев, дергалась и вздрагивала одиночная моль. Паутина при этом пружинисто колыхалась, затягивая добычу все туже и туже, пока пыльные крылья жертвы окончательно замерли в ее губительной сети.
- Все барина, Вася, ждете. - Сочувствие, сообщенное было ему вначале хмельной болью брата, обернулось в нем под конец откровенным раздражением. - Вот приедет барин, барин нас рассудит. А самим для чего голова дадена? Или не можете уже без няньки?
- Могли. - Лицо Василия жестко отрезвело и пошло белыми пятнами. Только вы не дали. Занянчили нас пугачами своими. Шаг вправо, шаг влево считается побег. Вот и вся ваша погудка. Хочешь - не хочешь, иди, куда велят. А пришла пора помирать, глядишь, весь как задом вперед шел, а вы погоняли.
- Я хлеб свой не в погонялах зарабатывал. - Разговор принимал крутой оборот, и не в прави-лах Петра Васильевича было в таких случаях отступаться. - У меня мозоли не дареные - свои.
- Чем натёр-то? - Тот даже не старался скрыть вызова. - Колокольчиком на собраниях? "Слушали - постановили". Понаслышаны, Петр, свет, Васильич, понаслышаны. Может, ты мне скажешь, где дети твои? Может, адресочек ихний дашь? Делать мне нынче нечего, поеду на старости, проведаю.
Или, может, расскажешь, как жену свою в гроб загнал? Или корешу своему - Фомке Лескову - здоровье воротишь? - Василий вдруг осекся, уразумев, видно, что хватил в своей осведомленности лишку. - Ладно, раскудахтались, будто сто лет впереди. Смотаюсь-ка я лучше за добавкой. - Словно боясь, что его остановят, он с упреждающей всякие протесты поспешностью подался к выходу. - Я мигом...
Оставшись один, Петр Васильевич еще раз внимательно оглядел комнату. Все вокруг носило следы запустения и преждевременной дряхлости. Казалось, к вещам, впопыхах разбросанным здесь много лет назад, до сих пор так и не прикоснулась хозяйская рука. Тощая мебелишка, разнокалиберное тряпье, случайный инструмент вперемешку с банками, пузырьками и бутылками громоздились по углам, покрытые девственно прочным слоем пыли. И в этой скорбной заброшен-ности Петру Васильевичу внезапно и как бы со стороны увиделась и собственная жизнь, прожи-тая, хотя и яростно, но вслепую, без жалости и разбора. И если до этого, проникаясь заботами и делами тех, кого сводила с ним судьба, он, сожалея им, внутренне отделял себя от них, то сейчас, среди царившего здесь тлена, ему беспощадно открывалась его - Петра Васильевича Лашкова - собственная роковая причастность, его родство ко всем и всему в их общей и уже необратимой хвори. И обманчивое облегчение, возникавшее в нем всякий раз после прежних его встреч, где он, содействуя другим, на какое-то время осознавал и свою для них необходимость, уступало теперь место тоскливой горечи. С пронзительной определенностью выявилось перед ним, что ему уже ничем не помочь здесь ни себе, ни брату.
И тогда Петр Васильевич встал и тихо, не прикрывая за собой двери, вышел, чтобы уже никогда не вернуться сюда: "Так, видно, лучше будет и ему, и мне. Тяжести меньше".
Подходя к дому, Петр Васильевич еще издалека заметил сидящего под окнами Николая. С тех пор, как старику удалось-таки прописать парня, а затем и устроить на работу в депо, тот зачастил к своему крестному, засиживаясь, впрочем, все больше на дочерней половине. В другой бы раз, щепетильный по части анкетных данных, Петр Васильевич наладил непрошенного жениха, но теперь, взяв крестника под свое высокое покровительство, он не считал себя вправе хоть чем-либо уязвить парня: "Пускай отогреется возле женской души, дома-то от матери тепла мало".
Но если Николаево бдение под его окнами и не могло сколько-нибудь озадачить Петра Васильевича, то самая поза гостя: подбородок в плотно сдвинутых коленях; пальцы, сцепленные впереди; взгляд тусклый, отсутствующий,- изваянная долгим напряжением, невольно вызвала в нем известное беспокойство, которое шаг от шагу все укреплялось в душе и росло.
Кивком усаживая поднявшегося было навстречу гостя, он не скрыл внезапной тревоги, спросил:
- Где Антонина?
- Нету...
Парень долго мялся, блудил уклончивым взглядом по сторонам, складывал непослушными губами какие-то жалкие слова, прежде чем, припертый к стене двумя-тремя наводящими, сказал, наконец, тихо и внятно:
- У Гупаков...
И одна эта коротенькая фамилия, как ожог, коснувшись его сознания, враз утвердила в нем ревниво утаенные даже от самого себя, но давние подозрения. Для него стало объяснимым и появление лампадки в красном углу дочерней светелки, и суетливое ее радение вокруг всякой проходящей побирушки, и частое старушечье шушуканье по ту сторону перегородки. "Из-под носа дочь уводят,- вскипала в нем досадная злость,- а ты, старый хрыч, глазами хлопаешь!"
- Сиди тут,- сказал он гостю, поворачивая от дома,- жди. Придет, обо мне ни гугу... Понятно?
Тот в ответ лишь еще ниже опустил голову.
Чуть не дотемна петлял Петр Васильевич вокруг дома Гупака, ожидая выхода "сестер" и "братьев" с очередной гупаковской проповеди. А когда, наконец, последний из них скрылся за ближайшим поворотом, старик решительно ступил на еще не остывшее от множества подошв крыльцо.