– Причудливых везде много, со знаниями о Вселенной – немало, но это чушь, все равно это не знания о Боге, и все миры сгниют, сгорят, туда им и дорога…
Его бегающие глазки вдруг расширились, а огромные, глубокие, бездонные уши явственно зашевелились, растопырились еще больше.
– Но у вас тут личности растут непостижимые, неслыханные, словно предназначенные для иного творения… Таких мало, но это не важно, важно то, что такие есть.
Данила тяжело вздохнул:
– Такие бывают. Они и для этого творения сгодятся.
– Не спорю. Ведь вы, Данила Юрьевич, хороши, да и я неплох.
– А как же Станислав? Где он? Загадочный блуждающе посмотрел вокруг себя.
– Мои силы контакта с вами кончаются… Но скажу одно: обратитесь к Славику!
– К какому Славику?
– Как, вы даже Славика не знаете? Я с ним незнаком, но знаю его хорошо. Ростислав Андреевич Филипов. Всего лишь. Найти его просто.
И Загадочный, подойдя, прошептал что‑то на ухо Даниле. Тот мгновенно записал то, что слышал. Ургуев отскочил, побледнел.
– Хотел я станцевать, чтобы вы видели, как танцуют вселенские мышки. Но все. Контакт заканчивается. Хватит. Уходите. А мне еще надо поговорить со звездами. Но не с теми, которые на вашем так называемом небе. А с невидимыми. Для вас. Вы же, Данила Юрьевич, прекрасно осведомлены, к примеру, о невидимом солнце.
Данила кивнул головой.
– Не дай Бог для людей, если оно станет видимым, – на прощанье проговорил Загадочный и хихикнул, напоминая о том, что он – потусторонняя, блуждающая по Вселенной мышь.
Все подобное безумно веселило Славика и превращало его юную жизнь в лихой карнавал.
Но самое удивительное происходило с водкой и с женщинами.
Что касается водки и другой алкогольной субстанции, то Славик побаивался ее хотя бы чуть‑чуть похлебать. А когда употреблял, то впадал в такое неописуемое веселие, что был опасен для самого себя. Глаза, даже после пятидесяти граммов водки, наливались кровью, а из уст вырывались всякие бессвязные поэмы. Выпив эти пятьдесят граммов, он мог легко выучить наизусть Гомера. И самое страшное было то, что он не знал, куда себя девать от распиравшей его тогда дикой радости. Двери открывал только ударом головы. Радость была такова, что тело становилось неуязвимым для таких ударов по нему, которые свалили бы любого чемпиона‑атлета. В таком состоянии он любил целовать коров, если оказывался в деревне.
Но с женщинами было гораздо хуже, чем с алкоголем. Славик на них действовал как змея на муху. Они сами падали, когда он только приближался к ним в соответствующей обстановке. Сначала ничего, первые две‑три минуты – звериный стон исходил от них, потом стон переходил в сумасшедший визг наслаждения, настолько сладострастный, что и чертям на том свете становилось тошно. Затем визг входил в безумный рев, но внезапно рев исчезал. Возникала жуткая тишина. И происходило самое главное: женщина превращалась в овощ. Глаза меркли, члены не двигались, прекрасные уста молчали, и такая безмолвная неподвижность продолжалась полчаса, час‑другой после оргии. Славик мог хлопать ее по щекам, переносить, в принципе, мог бы и съесть – женщина была неподвижна, и если на нее как следует взглянуть со стороны – то она действительно всем своим неподвижным и стертым телом напоминала овощ.
С течением времени овощ оживал, и его последующая жизнь превращалась в законченное безумие: с одной стороны, женщине хотелось повторить, до судорог во всем теле, с другой стороны – ужас перед превращением в овощ бил по ревущему сексуальному влечению. Одним словом, была сплошная блудожуть. Многие, естественно, попадали в психиатричку и не сразу приходили в себя.
От одного такого овоща у Славика и появился сынок‑сосунок Гена. У самого этого овоща умственное развитие остановилось на целые годы.
Однако после такой несусветной юности Слава Филипов кардинально изменился. Некоторые древние учения, почерпнутые из книг и манускриптов, стали его практикой, другие он прочел в своем уме. И к своим сорока годам это уже был не Славик, а Ростислав Андреевич Филипов плюс тайные имена. Тело свое он обуздал, хотя срывы бывали, и одно время не так уж редко. Но в целом покорил. Однако главная тенденция осталась: желание бесконечной жизни, точнее бытия. А поскольку на тело надежды не было – все равно сгниет, Слава черпал бытие свое из более надежного источника. Источник находился в нем самом, в тайниках его сознания и души, и он научился открывать потаенные двери. Это был бесконечный поток осознанного бытия, более тонкого, чем телесное, но, по‑видимому, не подверженного смерти и разложению. Слава строго соблюдал в мистических исканиях многотысячелетнюю традицию. Радости его не было предела, и наслаждение его бытием своим было уже непорочным. Он даже хихикал над смертью и хамил ей, будучи уверен, что открыл в самом себе бесконечную жизнь, которая будет течь в нем как река, как первоисточник, несмотря на смену форм жизни и цепь рождений.
Вот к такому‑то человеку и отправились в конце концов Лена и Данила. Алла воздержалась от первого посещения, Сергей укатил в командировку, Ксюша ушла в телесное забытье. А Данила никогда не отказывался от своей роли быть Вергилием, теперь уже по отношению к Лене и Алле.
Слава Филипов встретил их в халате на своей весьма не бедной даче под Москвой в Малаховке, что по Казанской железной дороге.
Слава все‑таки временами впадал в тело – навсегда от него, проклятого, никуда не денешься, думал он иногда. Но в такие периоды или часы он знал теперь, что делать: надо отдавать телесную энергию сосункам. Под сосунками имелись в виду антивампиры.