Краев этот должен был подготовить за время отсутствия Гробнова еще доклад о нескольких вариантах исчезновения существующих ныне цивилизаций и о том, что может ускорить их исчезновение. Доклад был важен не только для института, и его надо было тщательно подготовить – от имени всего института в целом. Свою решающую и основополагающую лепту Гробнов уже давно внес и сейчас рассчитывал застрять на недельку‑другую в Москве после похорон несчастной девочки.
Гробнов еще в поезде очень жалел ее и мать ее, свою сестру, почти одновременно думая о том, что, пожалуй, другим и не снилось.
По приезде в Москву он тут же позвонил Алле, интересуясь, как успехи в плане исчезновения мужа – не обнаружен ли он?
Алла ввела его во внезапный транс своим теперешним отношением к мужу.
«Она любит его больше, чем когда он не исчезал. Наверняка так», – озадаченно, но несколько прямолинейно думалось Гробнову.
И на похоронах племянницы навязчиво лезли мысли о Станиславе, о визите Ургуева к нему – по поводу того же Стасика.
«Характер любви Аллы к мужу, какой он есть сейчас, мне внушает много загадочных мыслей. Надо позвонить Краеву и спросить о деталях того уникального случая со старым индейцем, которому и он поражался, из истории Соединенных Штатов, когда белые истребляли эту расу. Ох уж этот мне Стасик», – размышлял Гробнов над могилой племянницы.
– Теперь девочка эта никому не нужна, кроме Бога, – шепнул кто‑то около него, прощаясь…
Похоронив племянницу, Гробнов попросился в общество: собрать у Лены двух‑трех «метафизических», особенно он возжелал видеть Данилу Юрьевича. Однако Лесомина и так искали из‑за «Мити», но он пока не объявлялся: пропал. Один Степан, наоборот, внезапно появившийся, уверял, что Данила в «лесах», бродит‑де по тайным местам и медведям и лешим стихи Вергилия читает.
«Все‑таки через Ургуева по цепочке на какой‑то след вышли», – твердил Гробнов Лене по телефону.
Гробнова три раза Лена пыталась свести с Царевым, но странным образом это не получалось – то перепутали место встречи, то Гробнов вдруг позабыл приехать, точно смыло на время его память.
В конце концов собрались у Лены. Ни Лесомина, ни Царева, поразившего воображение Лены, не было. Зато Ростислав пришел, и кроме него Алла. Сергей возвратился из командировки, возникла и Ксюшенька с Толей. Призрак Стасика не давал никому покоя, казалось, вот‑вот, и он внезапно войдет в комнату и скажет: memento mori – помни о смерти. Правда, все присутствующие и так о ней помнили, но все же больше вспоминалось бессмертие.
– До сладострастия даже вспоминается бессмертие, до сладострастия, – прошептала Ксюша на ухо Гробнову.
Гробнов кивнул головой, но добавил тихо:
– Сладострастие надо убрать.
Царева к этому моменту уже успели «ввести в круг». Всех он поражал, но почему – было непонятно. И за столом с Гробновым его стали активно и философически обсуждать. Владимир Петрович только удивлялся, слушая москвичей: где же тогда он, Царев, почему не здесь, почему неуловим для меня?
– Лицо его как книга жизни, – взвизгнула Ксюша, – но потрепанная, изъеденная крысами книга жизни. Сквозь такую книгу, сквозь дыры, просвечивает его подлинный в красоте и в пауках лик, – закончила она истерично. – Я была последнее время на грани каких‑то безумных видений, потому и не появлялась особенно, словно жало смерти и жало бессмертия боролись и сплетались во мне, и дух Страха ушел из меня – все обострено, и я чувствую, что Царев жуток, но не несет, по большому счету, Смерть…
Ксюшин экстаз вошел в присутствующих.
– Где Стасик, где Стасик? – бормотала Алла. А Сергей только шептал:
– Убегаю в прошедшие миги,
Закрываю от страха глаза.
– Где Стасик, где Стасик? – бормотала Алла. А Сергей только шептал:
– Убегаю в прошедшие миги,
Закрываю от страха глаза.
На листах холодеющей книги
Золотая девичья коса.
Ксюша подхватила этот шепот:
– Да, да, его лицо – книга живая, холодеющая книга… Страницы шевелятся, как сны Бога, в них тайнопись. Но девичьей косы нет. Нет ни Дамы Смерти, ни Беатриче – только подлинный великий лик, изъеденный крысами.
– Но Боже, ведь он – непредсказуемый, – заговорила Лена, – пусть в контроле. И это видно…
– Непредсказуемость бывает всякая, – мрачно возразил Ростислав.
– Кто он? – вопрос упал из ниоткуда. Наконец Ксюшу успокоили.
– Возвращение мертвого Станислава, изменение прошлого – ввергли ее в метафизическое волнение, – вскрикнула Алла. – Мы с ней скоро будем пророчить наоборот, пророчить о прошлом, чтобы оно преобразилось и обнажило другой свой лик. И все зло обнажится не злом, а божественным…
– Надоела вся суета жизни, вся мелочевка ее, – вдруг вмешался Толя.
– Даже мне надоело. Когда же все изменится?!
И разговор постепенно перешел на хохот времен, на грядущие катастрофы, кто‑то даже пробормотал:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
А другой поправил:
– Не мы, не мы, не человеки, теперь за дело возьмутся другие силы… Потому и пожар будет стоящий, даже ангелы засмотрятся!
Один Гробнов был холоден и невозмутим и отдаленно возражал:
– Что же вы, господа, от метафизики к земле перешли…
Он уютно осмотрел окружающих, предложил выпить ликера, а потом перейти на чай с коньячком. Ксюша, неугомонная в этот вечер, настаивала на самоваре с коньячком тоже.
Выпили, и Гробнов продолжил:
– Да, будут, будут катастрофы, чего таить… Я как директор института исчезновения подтверждаю факты, настоящие и будущие… Ну, исчезнет какая‑нибудь погань, вместо нее появится другая… Провалится, к примеру, скажем, шумная, крикливая, омерзительно тупая, жадная до бессмысленных благ, превращающая людей в идиотов цивилизация, когда карма ее переполнится кровью и ложью, – ну и что? Высшие силы даже не заметят ее исчезновения, как не замечают ее так называемое существование… Ну и что?.. Произойдет еще чего‑нибудь, уже, как говорится, неописуемое сейчас… Этот срез Земли продолжит свою лямку… Да вы все это прекрасно знаете… Нужна решающая смена…
– Да этих решающих может быть много, – заметил Сергей. – Какая же будет самая решающая?
– Вот именно, – подхватил Гробнов. – В этом и весь вопрос.
– В вечность надо уйти, – вздохнул добродушно Ростислав. – Подальше от катастроф и времени…
С этим все согласились. К ночи разъехались.
Гробнова почему‑то оставили ночевать у Лены. Петербуржцу отвели комнатку.
Среди ночи Гробнов проснулся и посмотрел в окно на московское ночное небо.
Решающей сменой он считал не конец этого мира, а конец Творения вообще, конец всех вселенных. И появление после Молчания Бога – иного Творения, в котором Разум будет отменен и заменен другим пылающим ново божественным принципом. И новое Творение потому станет не представимо всем существам, живущим теперь. Разум Владимир Петрович возненавидел с детства, хотя неизбежно пришлось им пользоваться, раз возник тут.
Самая тайная, пугающая его самого надежда Гробнова состояла в том, чтобы умереть и сразу уйти в Первоначало и возродиться к жизни только тогда – а это неисчислимое время, – когда нынешнее творение канет во всемогущую Бездну Абсолюта и после эры Молчания взойдет из иных глубин Бездны новое творение, в предчувствии которого Гробнов уже теперь еле слышно, пусть во сне, может прошептать: «Люблю».