– В Англии? Чего‑то не будет? – сострил Эд.
– …не будет столпотворения, – закончил Джефф. – Я за этим прослежу.
– Садись, – предложил Тому Эд, указав на стул возле развернутого углом письменного стола. – Или стой, если предпочитаешь.
– Этот… Мёрчисон здесь? – спросил Том.
Улыбка, приклеившаяся к лицу Джеффа, стала еще шире и напряженнее.
– Да, конечно. Ты еще увидишься с ним, но после прессы. – Джефф явно нервничал и хотел добавить еще что‑то, но передумал и вышел из комнаты, заперев за собой дверь на ключ.
– Вода есть где‑нибудь? – спросил Том.
Эд показал ему маленькую ванную, спрятанную за раздвижной секцией книжного стеллажа. Том поспешно глотнул воды, а когда вернулся в комнату, два представителя прессы уже входили туда вместе с Джеффом. Лица их застыли от любопытства и удивления, и выражение на них было почти одинаковым, хотя одному из репортеров было за пятьдесят, а другому меньше тридцати.
– Разрешите представить вам мистера Гардинера из “Телеграфа”, – сказал Джефф. – Дерватт. А это мистер…
– Перкинс, – произнес молодой. – “Санди Таймс”.
Не успели они обменяться рукопожатием, как в дверь постучали. Том прошел, сутулясь, к столу, почти как ревматик. Единственная лампа находилась у дверей в галерею, футах в десяти от него. Но Том заметил, что у Перкинса была с собой вспышка.
Джефф впустил еще четырех мужчин и женщину. Пуще всего в данной ситуации Том боялся женских глаз. Ее представили как мисс Элинор Такую‑то из “Манчестер как‑то там”.
И сразу со всех сторон посыпались вопросы. Хотя Джефф и предложил задавать их по очереди, никто не обратил на его просьбу внимания, каждому хотелось выяснить все, что его интересовало.
– Вы собираетесь прожить в Мексике всю жизнь, мистер Дерватт?
– Мистер Дерватт, для нас это настоящий сюрприз. Что побудило вас приехать в Лондон?
– Без “мистера”, пожалуйста, – произнес Том сварливо. – Просто Дерватт.
– Вы удовлетворены своими последними работами? Считаете ли вы, что они лучше прежних?
– Дерватт, вы живете в Мексике один? – спросила Элинор Такая‑то.
– Да, один.
– Вы не скажете, как называется ваша деревня?
Вошло еще трое мужчин, Том услышал, как Джефф велел кому‑то подождать за дверьми.
– Что я вам точно не скажу, так это название своей деревни, – медленно произнес Том. – Это было бы неблагодарностью по отношению к ее жителям.
– Дерватт, а что… Ой!
– Дерватт, некоторые из критиков говорят… Кто‑то барабанил кулаками в дверь. Джефф постучал кулаком с этой стороны и крикнул:
– Пожалуйста, успокойтесь! Позже!
– Некоторые из критиков…
Дверь стала трещать, и Джефф подпер ее плечом. Увидев, что дверь не поддается, Том обратил невозмутимый взор на спрашивающего.
– Критики говорят, что ваши картины напоминают тот период Пикассо, когда он увлекся кубизмом и стал расчленять лица и формы.
– У меня нет периодов, – сказал Том. – У Пикассо – есть. И поэтому на него невозможно навесить ярлык, если бы кому‑нибудь вдруг захотелось. Нельзя сказать “Я люблю Пикассо”, потому что он многолик. Пикассо играет. Пускай. Но, играя, он разрушает то, что могло бы сделать его… истинной и цельной личностью. Вы можете сказать, кто такой Пикассо – как личность? Репортеры усердно строчили.
– Какая картина из тех, что здесь выставлены, ваша любимая? Вы можете назвать какую‑нибудь?
– У меня нет… Нет, я не могу выбрать какую‑то одну картину и сказать, что она любимая. Спасибо. – (Интересно, Дерватт курил? А, какая разница?) Том достал “Крейвен‑Эй” Джеффа и прикурил от лежавшей на столе зажигалки, прежде чем два репортера успели подскочить со своими. Он чуть подался назад, боясь, как бы их пламя не подпалило ему бороду. – Возможно, кое‑какие из моих старых работ можно назвать любимыми. “Красные стулья”, например, или “Падающая женщина”. Увы, они проданы. – Это название вдруг всплыло откуда‑то в памяти Тома в последний момент. Такая картина действительно существовала.
– А где она? – спросил кто‑то. – Я не видел ее, но название знакомое.
Том стыдливо потупился, как мог бы это сделать затворник, и не сводил глаз с блокнота на столе Джеффа.
– Я не помню. “Падающая женщина”. Кажется, продана какому‑то американцу.
Репортеры снова кинулись в атаку.
– Вы довольны тем, как продаются ваши картины, Дерватт?
(Еще бы ему не быть довольным!)
– А Мексика вас разве не вдохновляет? Я обратил внимание, что на выставке нет картин, где она была бы изображена.
(Некоторая неувязка. Действительно, странно. Но Том быстро справился с этим. Источником вдохновения ему служит воображение.)
– Дерватт, не могли бы вы хотя бы описать дом, в котором живете? – попросила Элинор.
(Это сколько угодно. Одноэтажный дом, четыре комнаты. Перед входом растет банан. Каждое утро в десять часов приходит девушка, чтобы сделать уборку. В полдень она отправляется в магазин и приносит ему свежеиспеченных черепах, которых он ест за ленчем вместе с красной фасолью. Да, с мясом бывают перебои, но иногда забивают коз. Имя девушки? Хуана.)
– Местные зовут вас Дерватт?
– Сначала звали, но произносили имя очень своеобразно. Теперь обращаются просто “дон Филипс”, – этого вполне достаточно.
– Они не знают, что вы тот самый Дерватт? Том опять усмехнулся.
– Вряд ли они читают “Таймс” или “Артс ревью”, или что‑нибудь подобное.
– Вы не скучаете по Лондону? Каким он вам показался?
– Это была просто прихоть с вашей стороны – вдруг взять и приехать сюда? – спросил молодой Перкинс.