Запас этот, несколько грамм, лежит за свинцовыми стенами в здании, которое не имеет окон, за толстыми свинцовыми дверьми, и все-таки, когда темной ночью вы войдете в сад института, вы разглядите сквозь свинцовые стены и двери мерцающую легким светом туманность. Это радий. Так и женская ножка... А, не обобщайте образа, Егор Егорыч.
- О темной ночи, в которую виден радий? Пока вы говорите о женщинах нашего класса, Матвей Иванович, ваш образ я понимаю, но вблизи женщин, чуждых нам, он, волей-неволей, приобретает сомнительную окраску.
- И когда я взглянул в щель!..
Доктор приподнялся, сдернул компресс. Синяки занимали все его лицо, нос распух, звук его голоса носил явно измененный, охрипший характер. И все-таки его нельзя отвлечь в сторону: все-таки он улыбался и сквозь отложения ударов размеренно клокотала его радость.
- Зачем же она приходила к вам?
- А я знаю?
- Опять вы струсили?
- Как бы не так. Я расширил щель и позвал ее сюда. Предварительно я погладил ей ножку.
- Вы? Вы осмелились?
- Я? А почему мне не осмелиться? Погладив ножку, я пощекотал ее за ухом, и она вошла, поджав хвост.
- Сусанна?
- Нет, кошка. Вернее, котенок. Да, Егор Егорыч. Так же как и вы, я принял его вначале за Сусанну. Сусанны нет - и не будет.
- И не будет?
- И не будет, Егор Егорыч. Трошина я доканал и доканаю сегодня окончательно: пусть-ка он найдет мне - к вечеру - пятьдесят голодающих. Трошин оторван.
- Приятно.
- Отрицаю! Лучше б его оставить. Едва мы его отозвали, как возник свежий противник, расчетливый, плоский и отточенный.
- ?
- Да, да!..
- ??? - Я изобразил знак этот пальцем в воздухе, и доктор левой рукой поймал его и, разглядывая, перебрасывая с ладони на ладонь, смеясь, проговорил:
- Похож, похож! Вы умеете округлять догадки, Егор Егорыч. Он, Насель...
- Насель? Абрам Вавилыч? Букинист, обремененный родственниками. Орудие без передка. Поскребите у себя в голове, Матвей Иваныч, найдите кое-кого менее унижающего вас.
- Насель? Лисица страшнее медведя, Егор Егорыч. У медведя сила наружу, а кто может угадать все лисьи хитрости. Я ошибался, накидываясь на Жаворонкова и Трошина, но не того надо называть глупым, кто делает глупое, а того, кто не сможет об этом смолчать. Догадываются ли она, они, почему я на них напал? Нет.
Как мне ни жалко было его, но я с силой потряс его за плечи, дернул за руку, так что он весь скорчился от боли и отполз по матрацу к стене. После такой подготовки, я придвинулся к нему и начал его чистить:
- Матвей Иваныч! Вы не в состоянии дотащиться до коридора,- ощупайте свое тело. Вам не встать,- попробуйте выпрямиться. Перед вами встанет с кулаками пятьдесят родственников Населя, а вы умный...
- Быть чересчур умным на войне тоже опасно, надо побольше храбрости, Егор Егорыч.
- Гнушаться вам их, а не проявлять храбрость, Матвей Иваныч!
Доктор посмотрел на меня в изумлении:
- Да вы совершенно обезумели, Егор Егорыч. Если вы еще не секретарь, то боюсь, что вам придется вернуться в больницу отнюдь не служащим. Я повторяю вам, что два предыдущих, ложных моих соперника были мною, я подчеркиваю, мною вынуждены к физической борьбе, так как при их конституции диалектический метод непременно должен подчеркиваться физическим. А здесь предстоит нам, тем самым я вас приглашаю с собой, чисто словесный турнир. Я мог бы состязаться с Населем, лежа в могиле. Он букинист, Егор Егорыч, он погружен в книги, и вот оттуда мы извлечем такие аргументы, при которых даже я могу отказаться от последнего слова!..
Я встал, хотел, было, плюнуть, но, стукнувшись затылком о потолок, поневоле обратил взор свой вниз. У ног моих лежал истерзанный, избитый, весь в саже, пыли, с ввалившимися глазами - доктор. Тот доктор, который проходил по больнице в белоснежном халате, властно раздавая на ходу приказания; всесильный врачеватель, он лежал предо мной словно мусор, словно гнилая щепа, в которой недоставало еще червей...
Кто на моем месте остался б минуту в этой комнате? Никто, хотя бы потому, что книга моя тогда б оказалась ненаписанной.
- События обозримы кануном отправки,- торопливо хлебая губами воздух, сказал мне Черпанов.- Канун отправки! - повторил он с несвойственной ему торжественностью.- Хотите помыться? Я уступаю ванную. Дорога длинна, Егор Егорыч, а вам придется везти эшелон в 2.386 человек.
- Две тысячи триста восемьдесят шесть человек! - повторил я в крайнем изумлении.
- Пустите краны! Доски долой.
Он затащил меня к себе. Я помог ему разжечь колонку и теперь, когда теплая вода наполняла ванну, а он уже гулял без верхних штанов, он все еще не успел высказаться.
- Мойтесь. Я вымоюсь попозже. Две тысячи триста восемьдесят шесть.
Он втащил меня за рукав обратно - и положил одну доску нa ванну. Мы уселись. Из-под низа шел приятный пар.
- Вымыться? Успею. Раньше я объясню вам, Егор Егорыч, откуда получилось 2.386. Почтенненькая цифра, а? Не считая пролетарского ядра, Егор Егорыч.
- Следовательно...
- Следовательно, эту цифру дает нам наш дом. Квалифицированной и неквалифицирован-ной, но грамотной рабсилы через Степаниду Константиновну Мурфину, ее мужа Льва Львовича, детей: Осипа, Влерьяна, Людмилу и Сусанну, знакомых, родственников и всего окружения по самому скромному подсчету - 870 человек...
- Откуда?
- Списочек имею. Посетил, невзначай будто, учреждения, в коих они служат. Мгновенно запугались детки - и списочки сами мне забросили. Очень,у них имеются основания,- боятся расшнуровки. Общественной. Тереша Трошин соберет 210. Абрам Насель, букинист, 150, но если нажать, то, я думаю, и 300 выжмем. Родственников у него - неисчерпаемо. Ларвин, кооператор, 536 и, наконец, Жаворонков, по предварительным сведениям,- я лично с ним не говорил,- 620. Итого - 2.386. Мазурского я отбросил из-за его туманного мышления, дядя же, Савелий Львович, сами изволили вы наблюдать, личность бесцветная и пустая, его мобилизовать невозможно - возьмем его сторожем, что ли. Итак, если отсеются, как дрянь, не поддающиеся расплавке и пере-ливе триста восемьдесят шесть личностей, то и тогда у нас останется две тысячи вполне пригод-ной рабсилы, то есть треть того, что на первых порах для пуска потребуется Шадринскому комбинату. 2.000! Егор Егорыч, соскакивайте с коня, приехали! Хотел бы увидать другого, такого же ловкого уполномоченного. Месяцы некоторый ездит, а привезет какой-нибудь десяток.
Он, для удобства, постелил еще доску. Я напомнил ему о ванне. Он пренебрежительно махнул рукой.
- А отводки? Отростки? Едва две тысячи проработают месяц, они поймут и потянут других. Осаждать будет наш комбинат рабсила, Егор Егорыч.
- Вы хотели, Леон Ионыч, насчет пролетарского ядра...
- Умышленно оттягивал, Егор Егорыч. На комплектование, здесь уже кое-что предпринято, и объяснение с вами. Сейчас же пришло тому время. Посетил я один авиагигант. Собственно, из-за него я сейчас и в ванну полезу. Посетил я его по таким соображениям. Если помните, то на гвоз-дильном выдал я бригадиру Жмарину свой адрес. Теперь представьте, хотя это и маловероятно, что Жмарин вздумает посетить нас. Стихи, предположим, написал. Для консультации. Приятно мне? Приятно лишь в том случае, если их разубедит высший авторитет, чем мой. С их точки зрения, таковым авторитетом явятся не лица административного персонала, даже не инженеры, а пропоют перед ними свои же братья-рабочие, но с более высиженным уровнем - "гигантичес-ким", по выражению Жмарина. Но где мне достать "гигантических" рабочих? Сами знаете, Егор Егорыч, попасть на крупнейшее предприятие, посмотреть возможно, имея или имя, или знаком-ство. Того и другого у меня в Москве нет,- оставлено на Урале,- да если б и было, я, в силу известных вам причин, лишен возможности применить таковые.