Разбиваю Москву на двенадцать участков,- но для себя! - срок обработки каждого участка четыре месяца: и разнообразно, и безопасно, так как - пришли, цапнули и скрылись. Себя не распустили, связь мелкая, подумают - гастролеры из провинции.
- Простой язык называет подобные действия кражей,- сказал я, волнуясь и весь дрожа.
- Человечество, милый Егор Егорыч, имеет много языков, а самый ценный философский. Философия, устами хотя того же Локка, учит, что "управление своими страстями есть истинное развитие свободы". Здесь ли, в четырехгодичном плане, не собраны воедино все страсти? Пригля-дитесь к лицам, которых я веду и сдерживаю! Они, борясь посредством четырехмесячного плана с четырехлетним "в противовес", так научатся управлять своими страстями, так разовьют внутрен-ние свободы, что через четыре года - с другого конца, правда,- целиком присоединятся к коммунизму!
Я только развел руками. Савелий Львович залился вежливейшим тонюсеньким смехом. Чем дальше он говорил, тем больше он становился мне противен. Любопытство, все расширяющееся, неутолимое любопытство сдерживало меня от дерзостей.
- Таким путем, Егор Егорыч, разнообразнейшим путем добрались мы и до Сухаревского участка.
- Здесь вам и встретилась корона американского императора,- с досадой сказал я.
- Именно! Приятно! Сейчас мы расширим эту тему. Должно заметить, что Сухаревский есть самый вздорный и пустой участок из всех пройденных нами, здесь трудно распуститься. Возмож-но, вам любопытно узнать, как мы раскидывались и распускались, а мы расширялись, иногда, до того, что снимали неугодных нам завов универмагами и складами. Вначале, конечно, личные знакомства. Появляется перед завом или другим нужным лицом - букинист,замечу,- что среди подобных людей имеют спрос издания "Академия" вроде "Тысячи и одной ночи", причем мой план имеет, считая високосный год, одну тысячу двести шестьдесят одну ночь, а выкинув праздничные и выходные, тысячу одну ночь, и эта последняя ночь вот кончается сейчас...
Допек он меня этим последним признанием! У меня даже колени задрожали, и я прислонился к вонючей колонне. Он, опахивая меня ладошками, продолжал донимать:
- Букинист не берет, часовщик явится. То же Насель. Или продовольственник Ларвин. Или картежник и винных дел мастер Трошин. Или спортсмены Лебедевы... или, извините за откровен-ность, но истина всегда останется для меня дороже племянницы, Людмила Львовна, великий мастер сводного дела. Выпускали также и Сусанну, некоторые избалованные люди обожают холодность и сухость, особенно в блондинках, Егор Егорыч. Впрочем, Сусанна не столь холодна, как с первого глаза кажется. Вот вы обругались кражей! Какая ж кража, если мы покупали по твердым ценам и продавали тоже по твердым, но, правда, мною установленным. Государственные вещи? А разве я не государственная вещь, разве на меня не простираются милости государства, разве я лишен карточки или паспорта? Затем. Я ставил перед собой философские цели, я воспиты-вал свободных людей, пока не выступил Черпанов. Я не позволял им заниматься валютой, золо-том, мой план был разработан с удивительной точностью, добросовестностью, если хотите.
- Сухаревка подвела?
- Откуда возникло у вас, Егор Егорыч, такое убеждение?
- Корона!
- Забраковано! Сухаревка кое-что напутала, но сама истекла на этом деле кровью...
- Кровью?
- Иносказательно, иносказательно, Егор Егорыч. Братья Лебедевы, подстрекаемые Жаворон-ковым, отчасти своей жадностью и умаленностью своей роли, они были у меня чем-то вроде разведчиков, пошли наперекор и, посредством Населя, хапнули из мастерской несколько золотых часов. В мое отсутствие. Я ездил отдыхать на юг.
Я вспыхнул, поджарил их следствием,- вел его лично - передал дело в домовый суд,- вел лично, а затем изгнал их, простив Мазурского, так как он жених Сусанны, и вообще - дурак. Впрочем, Лебедевы тоже идиоты. Очень, очень круп-ное наслаждение, Егор Егорыч, бороться и побеждать. Ходишь осторожненько, по участку - и видишь: вот выезжает вполне благополучный, государственный транспорт. На дугах обозначение правительственного предприятия, против тебя необычайно организованное государство с его табелями, усовершенствованными цитатами из вождей, с путевками возчику, а все-таки воз - твоя добыча, он поворачивает и едет по твоей путевке. Отрада сердцу и взору, Егор Егорыч, управлять людьми, и вряд ли кому возможно выдуть из себя это наслаждение!
- Что ж, вы и мной управлять хотите? И Черпановым?
- Зачем, Егор Егорыч? Я вам развил людей и сам целиком капитулирую, даже не выговари-вая себе прибыли в развиваемом вами деле. У Черпанова чересчур опасная грамота, Егор Егорыч.
Мне хотелось выведать у него побольше:
- Неужели так-таки вы мгновенно распались от девяти сургучных печатей?
- Конечно, пропал! Но, заглядывая глубже, хочется мне также, чтоб вы помогли разболтать столкновение двух могущественных интересов, которые выявились в конце самого последнего из четырехмесячных участков. Работая вполне благоприятно, я все же понимал, что Степаниду Константиновну нельзя слишком усиливать, она возомнит бог знает что, пожелает самостоятельно решать сделки, напортит, а главное - не пускать ее в основной замысел предприятия, а попасть она туда могла, так как я часто пользовался услугами ее дочерей. Начал я ей разыскивать против-ника. Насель, он послушен и робок, но его, знаете, могли тоже на избранность, отборность - в смысле руководства - толкнуть его родственники, а через них он, сговорившись со Степанидой Константиновной, столкнет и меня. Очевидно, оставался Жаворонков. Поговорил я с ним наедине, начал его разгибать и раздувать, а он,- опираясь на бога, извините,- притянул к себе Лебедевых, а те чуть всего дела не повалили. С глазу на глаз выражаясь, я следил с живейшим участием за развитием конфликта Жаворонкова и Степаниды Константиновны, и этот конфликт, если его не прекратить, способен их разметать...
- Но вы ж его начали, вы и прекратите.
- Зачем? Кончается тысяча первая ночь, и люди, с внутренней свободой, переходят к вам. А вы так-таки без единого конфликта имеете поползновение их принять? Черпанов избран для сплочения. Здесь вам нечего выпытывать. Егор Егорыч, я все открыл.
- Уловки! воскликнул я, вспыхивая.- Вы струсили из-зa бегства Maзурскoго, он вам мешает выползти, Лебедевых трусите!
Он словно ждал моего выпада. Он перестал меня беречься, внешнее его беспокойство исчезло, и голос, прежде угасший и дрожащий, он перевел на обстоятельность и спокойствие:
- Ясно, что при плановом хозяйстве не может быть кризисов, но, как ни планируй, междуна-родная обстановка такова, что без затруднений не обойдешься,- социализм строить не легко, вся-кий понимает,- и вот тогда, то есть при затруднениях, возникает мысль: не помогут ли вывести понизу ползущие силы. И тогда появляется Черпанов. Черпанов есть развязка. Он их выпускает, эти силы, прощает им прошлое...
- Иначе?
- Иначе они продолжают осаду, но с гораздо большим успехом, потому что приобрели внутреннюю свободу, то есть возможность найти любой исход.
- Вы черт знает что говорите, Савелий Львович! Иной исход! Да вас истребят, как мух, если вы будете сопротивляться строительству.
- Во-первых, я не сопротивляюсь, а помогаю строить, а, во-вторых, попробуйте истребить мух.