Ларвин, с велосипедом и обнаженной финкой, с финкой тоже и с тортом в руке брат его Осип, мамаша их Степанида Константиновна, с запахом йодоформа, с баночками медикаментов; Людмила - подмигивающая и подсматривающая - с губами сводницы и отъявленной стервы, из карманов ее сыпался овес; Сусанна, холодная, безволь-ная, в туфлях на босу ногу и пальто внакидку; старик Мурфин, багровый и задыхающийся; нырнул и скрылся Савелий Львович, и, напоследок, я увидел Мазурского и за ним четырех стройных молодцов в спортивных костюмах и с кулаками величиной с хороший табурет. "Лебедевы,- подумал я,- да и Мазурский, видимо, пошутил - остался в Москве". Шли не только перечислен-ные, но и вокруг каждого теснилось - на три, на четыре стороны - много чужих, но все-таки чем-то знакомых людей, должно быть, из тех, которые приходили сюда ночью с узлами, которые вкатывались на грузовиках ночью,- неискоренимые! - грузили в подвалы, в чердак, приводили пьяных извозчиков и жадных мужиков с тощими глазами. Светало. Где же Черпанов? Давно людской поток широко лился на двор, а коридор все еще был полон. Розовато-голубой с каким-то фарфоровым блеском преувеличенно настойчиво превознося свежий воздух, показывала двор и булыжник распахнутая дверь. Вдруг мы остановились. Трубное урчание пронеслось по толпе. В голубом четырехугольнике показался доктор Андрейшин. "Пожалуйста!" - воскликнул он отменно-протяжно. Когда он ускользнул от меня? И почему все нет и нет Черпанова? И опять я подумал: "Да не во сне ли это все я вижу?" И хотя у меня имелись спички, но я попросил их у соседа. Тот сунул мне их, не глядя на меня, а рассматривая розовато-голубой четырехугольник, где спиной к булыжникам, тряся петуха возле плеча, стоял доктор Андрейшин. Я закурил и нарочно держал спичку до тех пор, пока она мне обожгла палец. Отвратительный табак и волдырь совершенно разуверили меня, исчезла мысль о сне, но снизу, сознанье истощая, накинулось "А не глава ли он какой-нибудь мистической секты? Да не простой, а с древними ритуалами. Петух! При чем здесь серый петух?" С тех пор, как я его узнал, он всегда проявлял редкую ненависть ко всему мистическому и метафизическому, но мало ли найдешь людей, которые говорят одно и кои дума-ют: обведем, будет ладно и ладан будет. Я начал искать Черпанова. Он плохо выспавшись, стоял у дверей ванной, сплевывая и почесывая о косяк спину. Я - к нему. Шаг. Другой. Дальше: пустая ванная, и от воды пар. Какой смысл из этого всего выбирать? "Пожалуйста!" - еще раз прокри-чал протяжно доктор и скрылся. Толпа хлынула, увлекая меня с собой. Ни около, ни близ, ни внутри - нигде не нашел я Черпанова. Широкий двор, подчищенный, разряженный крупной осенней росой, но в то же время чем-то бесстыжий и наглый, мгновенно сплошь наполнится толпой. Особенно густо набилось вкруг доктора. "Егор Егорыч, да вы поближе!" крикнул он мне. Я протискался. Доктор поднял нож,- страстное любопытство отразилось у всех на лицах,- петух наклонил голову, и я утверждаю, что он, поморщившись, чрезвычайно неохотно закрыл глаза. Доктор взмахнул ножом. Вздох, тихий, выстраданный и какой-то вывихнутый, проплыл по толпе. Но доктор,- признаюсь, я плохо разглядел,- промахнувшись, что ли, полоснул петуха меж ног.
Петух взмахнул крылом, бессовестно и дерзко топнул ногами, повел плечом, фыркнул,- уверяю вас,- фыркнул. Два белых жгутика - половинки распоротого платка - упали на землю. Петух вскарабкался на плечо доктора, еще раз фыркнул - и через головы толпы - перелетел к распахнутым воротам, где некогда доктор пытался сковырнуть сконсовые усы Леона Черпанова. Толпа молча хлынула к воротам, нога в ногу,- к петуху. Петух - шаг вперед. Толпа споткнулась. Петух присел. Выпрямился и чинно зашагал переулком. "Лови!" крикнул чей-то трубный голос. Я кинулся.
Я услышал за собой мягкий топот многих ног. Я, не оборачиваясь, бежал. Помню, мне страстно хотелось поймать петуха. Но уже населевские родственники, стараясь пересечь путь петуху, далеко забежали вперед. "Пускай его бежит",- думал я, однако опережа всех и уже протянув руку, дабы схватить его за огненный хвост. Петух чуть-чуть приостановился и выкатил на меня такой умный человческий взгляд, что руки мои опустились, я остановился - и толпа далеко оставила меня за собой. Замедлив шаги,- тем более, что я сильно запыхался,- я имел теперь возможность оглядеться. Мы уже находились на Остоженке. Брыкаясь и украшая бег бранью, выскочили трошинцы, на ходу засовывая карты в карман. Петух несся далеко отсюда, потрясая огненным хвостом и широко разбрасывая ноги. Трошинцы раскраснелись, капли пота катились с висков. "Лови! - легонько оттолкнув меня, проскочили трошинцы, добавив: - Рутина! Отстаешь, а в деревне что скажут?" Дурацкий этот упрек подействовал на меня странно подкрепляюще. Я, уже не чувствуя усталости, опять кинулся, вначале твердя про себя, что ко всякому делу самое важное - привыкнуть, остальное зависит от таланта, затем более важное - проспаться. Да и что размышлять? Помочь размышления не помогут, а ноги спутают. Меня кое-где обгоняли, то я кое-кого обгонял. Там отстал Трошин и его трошинцы, теперь они мелкой рысцой трусили возле меня, ощипанные какие-то и запыленные; здесь вперед выбежала Степанида Константиновна, мелькнуло алебастровое лицо Сусанны и карельской березы ее локон, топкие губы Людмилы - но сдали, отстали; тут опередил всех, возле храма Христа Спасителя, Жаворон-ков, в руках его я увидел перочинный ножик, искореняющий зло возглас вылетел из горла! "Этот прирежет, поймает",подумал я, но - чудное дело! - и Жаворонков к серому петуху не ближе, чем остальные. Петух! Допустить бы ему нас еще шага на три,- и готово, а куда там, и на пятнадцать он прибавлял такого шагу, так махал искрами своего хвоста, что самый застарелый пот вылазил с самого нутра и струился непрестанно от ушей до пяток. А тут еще различная рухлядиш-ка на руках, поневоле отстанешь. Мы страшно сердились и обижались друг на друга, если кто перегонял - куда ему, дураку, идти вперед? - а раз перегонял, общая тревога, ругань наша сменялись благожелательством и даже заискиванием: мы спешили перекинуть ему ножик. Уже по городу двинулись трамваи, я думаю, было начало пятого; я не могу восстановить точно, потому что часы Пречистенской площади завешены были почему-то номером "Известий", уже последние грузовики вывозили из-за дощатой ограды вокруг храма Христа Спасителя "облагороженные" детали древнерусского стиля; уже на классических формах купола попригнездились рязанские и пензенские мужики, сортируя отбросы; уже из окон трамваев раздавались в наш адрес до конца изнеможенные возгласы: "Я понимаю мертвеца пропустить, автомобиль, но надоели нам пробе-ги!" В трамвае, наверное, до того их давили, что петух,- к слову сказать, покрасивевший очень от бега,не пробуждал ни негодования, ни даже внимания, разве что слаб был выбор ругани, предназначенной для птиц. Подумают, бежали мы сломя голову! Бежали мы, я б сказал, деловым бегом, который как будто бы и бег, а поприглядеться и не бег. Да мало ли к чему надо попригляде-ться, мало ли где попригнездиться и мало ли кого поприголубить!
Не спорим, Егор Егорыч, не спорим,- поприглядитесь! Москва, она еще среднего роста, но она упирается уже в тысячелетнее величие, уже многие будущие века она омеблировала советски-ми скамьями и воздвигла трибуналы. Москва! Иной уже нет, иная есть, иная будет. Москва! Ви-деть ее, поздороваться, пожать ей руку, прежде чем ее расхлябанность и рыхлость, ее пыльность улиц зальется асфальтом,- уже поздно.