Было воскресенье, вольнонаемное воскресенье, начальник больницы играл на бильярде с врачами, обыгрывая их всех,- начальнику все проигрывали.
Начальник сразу разгадал ревущий гудок и вытер мел со своих потных пальцев. Послал курьера - сказать, что идет, сейчас придет.
Но гости не ждали.
- Начнем с хирургического...
В хирургическом лежало человек двести, две большие палаты человек по восемьдесят, одна - чистой хирургии, другая - гнойной; в чистой все закрытые переломы, все вывихи. И - послеоперационные маленькие палаты. И палата умирающих больных гнойного отделения: сепсисы, гангрена.
- Где хирург?
- Уехал на поселок. К сыну. Сын у него там в школе учится.
- А дежурный хирург?
- Дежурный сейчас придет.
Но дежурный хирург Утробин, которого по всей больнице дразнили Угробиным, был пьян и на зов высокого начальства не явился.
По хирургическому высокое начальство сопровождал старший фельдшер из заключенных.
- Нет, нам твои объяснения, твои истории болезни не понадобятся. Мы знаем, как они пишутся,- сказал высокий начальник фельдшеру, входя в большую палату и закрывая за собой дверь.- И начальника больницы пока сюда не пускайте.
Один из адъютантов, майор, занял пост у двери в палату.
- Слушайте,- сказал седой начальник, выходя на середину палаты и обводя рукой койки, стоявшие в два ряда вдоль стен,- слушайте меня. Я новый начальник политуправления Дальстроя. У кого есть переломы, ушибы, которые вы получили в забое или в бараке от десятников, от бригадиров, словом, в результате побоев, подайте голос. Мы приехали расследовать травматизм. Травматизм ужасен. Но мы покончим с этим. Все, кто получил такие травмы, расскажите моему адъютанту. Майор, запишите!
Майор развернул блокнот, достал вечное перо.
- Ну?
- А отморожения, гражданин начальник?
- Отморожения не надо. Только побои.
Я был фельдшером этой палаты. Из восьмидесяти больных - семьдесят были с такими травмами, и в истории болезни все это было записано. Но ни один больной не откликнулся на этот призыв начальства. Никто не верил седому начальнику. Пожалуйся, а потом с тобой сочтутся, не отходя от койки. А так, в благодарность за смирный нрав, за благоразумие подержат в больнице лишний день. Молчать было гораздо выгоднее.
- Вот я - мне руку сломал боец.
- Боец? Разве у нас бойцы бьют заключенных? Наверное, не боец охраны, а какой-нибудь бригадир?
- Да, наверное, бригадир.
- Вот видите, какая у вас плохая память. А ведь такой случай, как мой приезд,- редкость. Я - высший контроль. Мы не позволим бить. Вообще с грубостью, с хулиганством, с матерщиной надо кончать. Я уже выступал на совещании хозяйственного актива. Говорил - если начальник Дальстроя невежлив в своих беседах с начальником управления, то начальник горного управления, распекая начальников приисков, допускал оскорбительную, матерную брань, то как должен говорить начальник прииска с начальниками участков. Это сплошной мат. Но это еще материковый мат. Начальник участка распекает прорабов, бригадиров и мастеров уже на чисто колымском блатном мате. Что же остается делать мастеру, бригадиру. Брать палку и лупить работяг. Так или не так?
- Так, товарищ начальник,- сказал майор.
- На той же конференции выступал Никишов. Говорит, вы люди новые, Колымы не знаете, здесь условия особые, мораль особая. А я ему сказал: мы приехали сюда работать, и мы будем работать, но мы будем работать не так, как говорит Никишов, а как говорит товарищ Сталин.
- Так, товарищ начальник,- сказал майор.
Больные слышали, что дело дошло до Сталина, и вовсе примолкли.
За дверью толклись заведующие отделениями, их уже вызвали с квартир, стоял начальник больницы, дожидаясь конца речи высокого начальника.
- Снимают Никишова, что ли,- предположил Байков, заведующий вторым терапевтическим отделением, но на него шикнули, и он умолк.
Начальник политуправления вышел из палаты и поздоровался с врачами за руку.
- Перекусить прошу,- сказал начальник больницы.- Обед на столе.
- Нет, нет.- Начальник политуправления посмотрел на часы.- Надо ехать, к ночи попасть в Западное, в Сусуман. Завтра совещание. А впрочем... Только не обедать. А вот что. Дайте портфель.- Седой начальник взял тяжелый портфель из рук майора.- Вы глюкозу мне можете сделать?
- Глюкозу? - сказал начальник больницы, не понимая.
- Ну да, глюкозу. Укол сделать внутривенный. Я ведь не пью ничего спиртного с детства... Не курю. Но через день делаю глюкозу. Двадцать кубиков глюкозы внутривенно. Мне мой врач еще в Москве посоветовал. И что вы думаете? Лучшее тонизирующее. Лучше всех женьшеней, всяких тестостеронов. Я всегда вожу глюкозу с собой. А шприц не вожу - уколы мне делают в любой больнице. Вот сделайте мне укол.
- Я не умею, - сказал начальник больницы.- Я лучше жгут подержу. Вот дежурный хирург - тому и карты в руки.
- Нет, - сказал дежурный хирург,- я тоже не умею. Это, товарищ начальник, такие уколы делает не всякий врач.
- Ну, фельдшер.
- У нас нет вольнонаемных фельдшеров.
- А этот?
- Этот из зэка.
- Странно. Ну, все равно. Ты можешь сделать?
- Могу,- сказал я.
- Кипяти шприц.
Я вскипятил шприц, остудил. Седой начальник вынул из портфеля коробку с глюкозой, и начальник больницы облил руки спиртом и вместе с парторгом отбил стекло и всосал раствор глюкозы в шприц. Начальник больницы надел на шприц иглу, передал мне шприц в руки и, взяв резиновый жгут, затянул руку высокого начальника; я ввел глюкозу, придавил ваткой место укола.
- У меня вены как у грузчика,- милостиво пошутил начальник со мной.
Я промолчал.
- Ну, отдохнул - пора и ехать.- Седой начальник встал.
- А в терапевтические? - сказал начальник больницы, боясь, что если гости вернутся для осмотра терапевтических больных, то ему будет обязательно выговор, что вовремя не напомнил.
- В терапевтических нам нечего делать,- сказал начальник политуправления.- У нас целевая поездка.
- А обедать?
- Никаких обедов. Дело прежде всего. Машина загудела, и автомобиль начальника политуправления исчез в морозной мгле.
(1967)
РЯБОКОНЬ
Соседом Рябоконя по больничной койке - по топчану с матрасом, набитым рубленым стлаником, был Петерс, латыш, дравшийся, как все латыши, на всех фронтах гражданской войны. Колыма была последним фронтом Петерса. Огромное тело латыша было похоже на утопленника - иссиня-белое, вспухшее, вздутое от голода. Молодое тело с кожей, где разглажены все складки, исчезли все морщины,- все понято, все рассказано, все объяснено. Петерс молчал много суток, боясь сделать лишнее движение,- пролежни уже пахли, смердели. И только белесоватые глаза внимательно следили за врачом, за доктором Ямпольским, когда тот входил в палату. Доктор Ямпольский, начальник санчасти, не был доктором. Не был он и фельдшером. Доктор Ямпольский был просто стукач и нахал, доносами пробивший себе дорогу. Но Петерс этого не знал и заставлял надежду появляться в своих глазах.
Ямпольского знал Рябоконь - как-никак, Рябоконь был бывший вольняшка. Но Рябоконь одинаково ненавидел и Петерса и Ямпольского и злобно молчал.
Рябоконь был не похож на утопленника. Огромный, костистый, с иссохшими жилами. Матрас был короток, одеяло закрывало только плечи, но Рябоконю было все равно. С койки свисали ступни гулливеровского размера, и желтые костяные пятки, похожие на бильярдные шары, стучали о деревянный пол из накатника, когда Рябоконь двигался, чтобы согнуться и голову высунуть в окно,- костистые плечи нельзя было протолкнуть наружу, к небу, к свободе.