Холод воды волной прошел в глубь живота, оживил.
Мужик вскочил на каменное кольцо.
- Как зовут? - с седла прокричал Летчик.
- Семен! - ответил патлатый. - Семен!
И пошла работа!
Семен выхватывал кожаный мешок из колодца, опрокидывал, из мешка хлестал искристый сноп, разбивался о руки, о стаканы, о головы. Ахала толпа, качнувшись, в сладкий стон переходило это "ах!..".
Набегал верблюд.
- Пейте! - кричал Летчик с высоты. - Пейте из рук Семена!
Тогда, на Горьком, я видел, воображал последний воздушный бой мировой войны, когда Летчику его ведомый прокричал: "Избасар, полная капитуляция!" - и тут же Летчик повернул на восток. Он пролетал над Карлхорстом*, где из здания бывшего военно-инженерного училища выходили один за другим немецкие генералы и собирались кучкой на середине двора, как шарики в понижении, а видел за дымным лесистым горизонтом сухую равнину степи.
_______________
* В Карлхорсте подписан договор о капитуляции Германии.
А может быть, я тогда воображал его пролетающим над лугом, где ветер от самолета обнажил в травах пирамидку с прибитым наискось пропеллером?.. Мой дядя, летчик, был сбит над Польшей.
3
К концу шестидесятых годов Горький колодец был забыт.
Если и прежде черпать было из него не просто - сдвинулись каменные кольца, они лежали друг на друге, как баранки, - то после смерти Летчика Горький просел. Землетрясение было ли тому причиной, другое ли что. Геологи поставили на Горьком цистерну, ходила туда водовозка, там недолго жил, говорят, хромой мужичок! А дальше, при закладке целинных хозяйств, появились в степи отряды по водоснабжению усадеб новых совхозов. Столько набурили скважин, что водой перестали дорожить: сорвало заглушку, хлещет гривой, будто так и надо.
Дороги другие пролегли.
На Горьком в саманушке, говорят, не один год еще оставалось как при Летчике: мешочки с крупами, посуда, кошмы. Остановится проезжий - все для него.
Со временем саманушка обветшала. Студентом я побывал там с отцом и с Кашкарбаем, сыном Жуматая, дедова товарища, с которым они вырыли полсотни колодцев, и Горький в том числе.
Кашкарбаю в тот год дали вторую Золотую Звезду. В каждом ремесле есть великие, он был Великий Чабан. После изобретения метода, при котором овцам впрыскивают сыворотку из крови жеребых кобыл, сто маток стали давать приплод в сто сорок ягнят. У Кашкарбая без сыворотки выходило по сто семьдесят.
В тот день открывали на площади его бюст: на мраморном постаменте бронзовая голова с острой бородкой, в шапке с меховым околышем.
Кашкарбай тихонько выбрался из застолья, подошел к нам с отцом, сидел он на почетном месте, с секретарем обкома и представителем Верховного Совета республики. Тихонько попросил отвезти его на отгон. Он сбегал: попроси машину у председателя, его удержали бы.
Отцовская летучка стояла у нас во дворе. Кашкарбай, усевшись рядом с отцом, сказал мне: "Давай поедем, бешбармачить будем. Отъедайся, студент".
Кашкарбай был сухой, гибкий, отец у меня просто-напросто тощий. Мы отлично уместились в кабине.
На желтой, в серых подпалинах плоскости степи мой взгляд наткнулся на глиняный выступ. Еще через минуту стало видно: то саманушка с двумя оконцами в челе. Метрах в пятидесяти от саманушки белым пнем выступала каменная кладка колодца.
Горький!
Двери у саманушки не было - сожгли или сняли и увезли. В углу под дырой в крыше - золотой сугроб: заметенный пылью ком кошмы.
На пыли ямки собачьих следов, за порогом изрыто, лежит изгрызенный брикет фруктово-ягодного киселя.
Кашкарбай трогал выступ каменной кладки. Глядел я на него, думал, что не случайно мы поехали через Горький... что если при жизни ставят памятник, так мысли не до вечера, а до веку.
- Только большие мастера строили шинграу, - сказал Кашкарбай (так казахи называют колодцы с кладкой из круглых камней с отверстием). - Ваш дед один был такой во всей степи. Никто не брался здесь копать, а он взялся, нашел место.
- Ведь путник нашел это место, - сказал я, - дед сам рассказывал: шел из Средней Азии шерстобит... уральский мужик... походил с веткой и указал место.
- Ай, какой шерстобит? - ответил Кашкарбай рассеянно, поглаживая камень. - Не было шерстобита никакого... Отец был в юрте, я ходил за Федотом след в след, тоже с веткой, он меня учил. Мне лет девять было, все помню. Здесь, - Кашкарбай топнул, - ветка ему показывала, а мне нет.
Не было шерстобита?.. Выходит, не было ни туркмена Гулача, ни бегства из персидского плена, ни раскопанного кяриза. Откуда взял все это дед?.. Вроде как в голодный год он ездил на заработки в Среднюю Азию - бабушка о том однажды вспоминала.
А Беловодье?.. Из чьих рассказов пришло к деду это мифическое христианское царство - с церковными куполами над водами, с тяжким, как испытание, путем к нему через пустыни, через разоренные войнами и мором города? Век от века русские крестьяне искали это царство всеобщего благоденствия - искали в Средней Азии, за монгольскими степями. Несколько семей добрались до пустыни Такла-Макан. Видно, от своего деда слышал мой дед о Беловодье, тот - от своего, а начало рассказа - во временах царя Петра, дальше ли... Манила степь русского человека, как манит воля.
Мы подняли колоду, выдолбленную Летчиком из джиды, понесли к летучке. Кашкарбай говорил печально:
- Пятьсот лет живут шинграу. А вот Горький колодец не дает воды. Туркмены на Устюрте зовут такие колодцы "огры" - вор: пустой кожаный мешок пропускает, полный держит.
- Летчик умел из него черпать, - сказал я. Увидев, что меня не поняли, указал на саманушку: - Я об Избасаре.
- Умение уходит с человеком, - сказал Кашкарбай.
Возле летучки лежали два крупных щенка. При нашем появлении они пытались подняться. Не было сил держать головы, щенки скулили чуть слышно, прерывисто, как задыхались. Дрожали в пастях острые язычки. Поманила бы их на рассвете роса, а завтра дневное пекло додушило бы.
Отец погремел у себя в будке, принес лист жести с загнутыми краями. Налил воды из полиэтиленовой канистры. Щенки зарывались носом в воду, падали, судороги трясли их тельца. Бросил ли щенков рабочий-буровик: увольнялся из отряда, в городе держать негде, или вовсе был какой бездомовица?.. Бросил в надежде, что подберут чабаны, бросил, того не зная, что годами не проезжают здесь люди.
Затерялась саманка в складках степи, летела машина на ветер. Из дали скачками выбежит круглый скелет перекати-поля, со свистом ударит в ветровое стекло.
Черноголовый щенок спал у меня на руках. Его братец, серый с темной по хребту полосой, возился на коленях у Кашкарбая, глядел черными недобрыми глазами. Кашкарбай сунул ему палец в пасть. Щенок схватил его молча, как хватают кость псы, мял, давился, тряс лохматой головой.
- Прокусил до крови, - сказал Кашкарбай, ухватил щенка за морду, сжал. Щенок от боли раскрыл пасть. - Черное нёбо, будет отару стеречь. Другого тебе, Гриша...
В чистый майский день, как закончилась стрижка овец, чествовали старого чабана Кашкарбая: исполнилось семьдесят.
Он сидел в президиуме, большерукий старик с двумя Золотыми Звездами на лацкане, держал в руках пастушеский посох, до глянца, будто кость, отшлифованный ладонями.
Он сказал лишь несколько слов, когда передавал сыну и помощнику Даулету пастушеский посох. Сказал шепотом, один Даулет слышал.
С посохом, понимали люди, он передавал сыну отару, каменные овчарни, сложенные им в горах, и любимца - могучего пса Куцего.
Однажды, наблюдая, как пылит в степи далекая, невидимая
машина, я сравнил уходящие от Рощи дороги с корнями.