- Они меня в спину? Ножом?- спросил я у нянюшки. Она испуганно сказала: "Да не-е, по головке чем-то", и я поверил, что это лучше, чем в спину. После этого я поинтересовался, в какое время привезли меня в больницу, и она ответила: "Утречком".
- Очень мило! - сказал я ей и отвернулся к стене.
- А то как же... Ну подреми, подреми...
Без нее я ощупал свою голову - громадную, в твердой марлевой чалме, и потрогал нос - заострившийся, холодный и раздвоенный по хрящу. Под правым заушьем у меня все время стрекотали часы,- как дешевый будильник, то скрежещуще, то звонисто, и я решил, что это какой-нибудь регистрирующий аппарат, прибинтованный к моему затылку. В палату то и дело залетали пчелы, подолгу кружились под потолком и, обессилев, садились на тумбочку и на мою кровать, и брюшки у них пульсировали как под болью собственного жала. Я вытащил из-под графина накрахмаленную салфетку и попробовал катапультировать пчел в окно, но при взмахе руки будильник под ухом ускорил ход и зазвучал как колокол...
В полдень ко мне в палату зашли трое в белых врачебных халатах - две женщины и немолодой высокий мужчина с черными грустными глазами. Я первый сказал "здравствуйте", и мужчина тогда коротко усмехнулся чему-то и мгновенно принял обиженно-изнуренный вид человека, не рассчитывающего ни на признание, ни на благодарность окружающих. Я понял, что он мой лечащий врач, что ему пришлось со мной трудно и что его спутницы не верили ему в чем-то. Я поднял правую руку, чтобы поприветствовать его - только его одного! - но он бросился ко мне, схватил на лету мою руку и медленно, как тяжесть, уложил ее на одеяло, а затем погрозил мне кулаком...
Тетя Маня - та чистая и круглая нянюшка - сказала мне, что Борис Рафаилович пять дней и ночей жил тут со мной в палате после операции.
- Жи-ил, а то как же... А ты что же, заезжий, видать? Ну небось через неделькю,- она так и сказала: "неделькю",- можно будет отбить телеграмму своим, пущай приедут...
Снова было утро в раскрытом окне, и были пчелы на липе и на моей койке, и тикали и тикали часы в моем затылке. Я лежал и изо всех сил ждал Бориса Рафаиловича, и, когда ему где-то там стало, наверно, невмочь, он тычком распахнул двери моей одиночной палаты, а я спросил, можно ли мне теперь его поприветствовать. Он ворчливо, от дверей сказал, что можно, и я поднял над головой правую руку, собрал пальцы в кулак и поработал им то вниз, то вверх, то вправо, то влево, а этот резака серьезно и, как мне показалось, подозрительно следил то за моей рукой, то за глазами, и тогда я заплакал.
- Ну что такое?- возмутился он.
- Ничего,- сказал я.- Сейчас пройдет.
- Что пройдет?
- Все,- сказал я.- Только вот часы... Они долго будут тикать?
- В каком ухе?- насторожился он.
- В левом,- соврал я.
- Не может быть!
- В правом,- признался я.
- Это прекратится... Через неделю! - прокричал он, и я видел, что он верит себе, и сам я тоже поверил, что часы в моем затылке прекратятся.
- А я потом не... это самое?- спросил я и покрутил пальцами над своим лбом.
- Глупости! - буркнул он, но глаза увел в окно, на липу и пчел. Я не очень отчетливо улавливал их гуд - мешали часы и, может быть, слезы, которые набухали помимо моей воли.
- Слышите? Я не это самое?- опять спросил я. К этому времени доктор справился с чем-то в себе и на крике сказал мне, что история мировой хирургии знает случаи благотворного действия пролома черепа на пострадавших. Я сделал вид, что не понял, иначе мне следовало обидеться, а он подтвердил с непонятным ожесточением:
- Да-да! Пострадавшие в этом случае обретали ясность собственного мышления!
Я поблагодарил его, а он засмеялся и подмигнул мне с каким-то всесветно-обобщающим намеком.
Дня три спустя ко мне в палату явился следователь из уголовного розыска,- осанистый, лет под сорок, с сырым женоподобным лицом, одетый в форменный китель под несвежим посетительским халатом. Он издали спросил, могу ли я дать показания, и я кивнул.
- А разговаривать вы можете?
- Как слышите,- сказал я. Он сел возле тумбочки и с вожделением поглядел на графин с водой. Мы начали с самого начала - с даты рождения, а когда подошли к кафе, следователь умышленно небрежно спросил, что я пил и сколько.
- Две бутылки тракии,- сказал я, решив, что три бутылки, которые я выпил, для него покажется много.
- Тракии?
- Это сухое вино,- объяснил я. Он с сомнением взглянул на мою голову и спросил, в какое время я покинул общественное заведение.
- Это вполне приличное кафе на проспекте Мира,- сказал я, поняв, что напавшие на меня парни в беретиках не задержаны.- Оно закрывается в два часа ночи.
- Понятно,- кивнул следователь, косясь на гра-фин.- И куда отправились?
- Домой,- сказал я. Следователю хотелось, видно, пить, но он почему-то не решался проделать это,- опасался, наверно, сбиться с тона допроса, а может, брезговал больничной водой.
- Значит, отправились домой,- сказал он и опять взглянул на мою чалму.И что дальше?
- У Зеленого моста мне понадобилось позвонить, и когда я вышел из телефонной будки, то...
- Минуточку. Куда вам понадобилось позвонить?
У нас тогда выдалась затяжная пауза. Следователю было душно. Он то и дело отирал с лица пот серым и, видать, мокрым платком, зажатым в кулаке, и это было неприятно. Его пухлая полевая сумка свиной кожи стояла на полу между тумбочкой и моей койкой, и от нее противно пахло. Мне хотелось вызвать в себе хоть немного симпатии к следователю,- в конце концов, человек пришел сюда ради меня,- и я сказал, что воду в графине меняют тут, между прочим, каждый день. Он не расслышал меня и вторично спросил, куда я звонил. Ему было жарко в своем кителе под бязевым халатом, и, когда он снова украдкой от меня отер пот со лба и подбородка, я сказал, что в Москве уже этой весной введена для работников милиции новая форма.
- Да-да,- подтвердил он.- Так кому вы звонили?
Я поправил подушку, улегся на спину и прикрыл веки. Следователь ждал, тогда я вслух предположил, что новая милицейская форма будет элегантнее прежней и что зимой в ней, надо думать, будет тепло, а летом прохладно. Он молчал и ждал. Я наблюдал за ним сквозь ресницы, и он виделся мне размыто и дрожаще, как за отдаленным полевым маревом. Я до сих пор не могу постичь, почему бы мне не ответить тогда на его вопрос неправдой - ну, скажем, звонил в справочное бюро вокзала, чтобы узнать, когда идет поезд на Мурманск. Номер телефона справочного бюро? Пожалуйста, я знал его: шесть одиннадцать сорок четыре, но из-за какой-то запретной преграды в себе я не мог сказать неправду и молчал, и следователь молчал тоже.
- Почему вы не отвечаете на вопрос?- изнуренно спросил он и налил в стакан воды из графина - полный, с краями. Я подождал, пока он напился, и сказал, что звонил одной замужней женщине. На этом месте мы застряли окончательно, потому что следователю обязательно нужно было знать, кто эта женщина и "по какому вопросу" я ей звонил.
- По любовному, что ли?- на каком-то гарантийном для меня полушепоте раздраженно подсказал он вечность сгодя, и я кивнул.- Ну так бы и показывал, а то уперся, как... Это ведь к делу не относится, понятно?
Он, наверно, засиделся в уголовном розыске и привык не доверять ни правому, ни виноватому, но после такого моего признания дело с допросом у нас почему-то пошло быстрее. Я "по возможности точно показал" количество напавших на меня бандитов, их рост и одежду и не мог понять, какая разница в том, на правых или левых рукавах у них были красные повязки.
- Большая,- сказал следователь.- Теперь точно показывай, во что был одет сам.
Я показал, но расцветку носков забыл.