Могла быть и другая причина, побудившая эту женщину послать в издательство свою рукопись,- страх забвения случившегося с нею,- автору хотелось, наверно, чтобы пережитое не кончилось для нее в ту самую секунду, когда оно ее покинуло. Меня изнурила ее тихая хрупкая печаль, вымученная робкая откровенность и полное отсутствие писательского навыка. Закончив читать ее записки, я испытал сложное чувство немого удивления перед Покоряющей силой обнаженного слова и осуждения себя за подглядывание чужой тайны. По разноцветным кольям восклицательных знаков, похожих на те, что наставил Вениамин Григорьевич в моих "Альбатросах", по его нечаянно оброненному в напутствие мне пренебрежительному слову "самотечная" я понимал, что "Позднее признание" Надо забраковать, но как это сделать - не знал. Не хотел знать. До конца моего испытательного срока оставалось четырнадцать дней? а до возвращения Ирены - десять. Мне, наверно, причитались кое-какие деньжонки по бюллетеню, но предчувствие изгона и предполагаемая мизерность суммы мешали пойти в бухгалтерию...
В тот день, когда появилась Ирена, была пятница. Ирена пришла раньше Верыванны. Я сидел за ее столом, щелкал мизинцем обезьяну на пальме и курил последнюю в пачке сигарету. Никогда потом Ирена не была такой неожиданно высокой, обновленно-смуглой и вызывающе гордой, почти презрительной. Она остановилась у дверей и длинно посмотрела на меня, скосив глаза к переносью, и я встал и пошел к ней. Я поцеловал ее в лоб - сверху, издали и молча, как покойницу.
- Я думала, что тебя нет. Совсем... Я зайду позже, сядь за свой стол,сказала она, как при простуде. У нее возвратились на место глаза, но в росте она не уменьшилась.
- Я ждал тебя каждый день... Со свечками,- сказал я.
- С какими свечками? Почему со свечками?
- По числу дней. Двадцать четыре свечи, но позавчера я зажег их все,сказал я.
- Я зайду позже. Мы с тобой не виделись, сядь скорей за свой стол,почему-то ожесточенно сказала она и вышла, а я сел за свой стол. У меня почему-то похолодели руки и было трудно сердцу, будто я нырнул на большую глубину. Сейчас вот, на этом месте своей книги, я долго размышлял над тем, что это со мной тогда было, почему я испытал в ту минуту живую пронзительную тревогу за Ирену, как будто мне хотелось - издали и молча - оградить ее от какой-то далекой смутной беды. Впрочем, это у меня быстро прошло, и, когда появилась Вераванна, я неумеренно весело и искренне поздоровался с нею и сказал, что рад ее видеть.
- Скажите пожалуйста! Что это с вами случилось нынче? - спросила она.Пятак на дороге нашли?
- Ничего не нашел,- сказал я,- но у вас сегодня неотразимо добрый свет глаз.
- Неужели? Вот не знала... А вам никто не говорил, что вы в своей шляпе похожи на архи... архихирея?
Вераванна, видимо, и сама сознавала, что обмолвка получилась смешной, потому что дважды пыталась поправиться, но "архиерей" у нее не прояснялся, и я не удержался и захохотал.
- Дурак! Самовлюбленный пижон! - с неизъяснимой томной яростью сказала она, и в эту минуту в комнату зашла Ирена. Меня опять поразила в ней какая-то напряженная недоступность и готовно-стремительная собранность, как при опасности. Я ненужно поспешно встал и поклонился ей, а Вераванна, замедленно оглядев ее, удивленно спросила, когда они вернулись. Ирена сказала, что прилетела одна ночным самолетом, потому что доломитные ванны оказались ей противопоказаны.
- Надо же! Неделю не могла подождать... А Лавр Петрович как? С Аленкой остался? Вы же собирались к своим в Ставрополь заехать. Как же теперь?
Вераванна спрашивала дотошно и въедливо, с большими испытующими паузами и с каким-то стойким и ненавистным мне свекровьим правом на Ирену. Я встал из-за стола и вышел в коридор.
Там я неожиданно для себя установил, что имя "Лавр" нельзя произнести, чтобы не рычать, что оно вообще не человеческое, а черт знает какое имя, Лавр, видите ли... В бухгалтерии, куда я так же внезапно для себя решил независимо зайти, мне не очень охотно и почему-то сердито старичок кассир выдал три замусоленные десятки и два трояка. Я купил в буфете пачку сигарет и, когда вернулся в комнату, то ни Ирены, ни Верыванны уже не застал. До конца рабочего дня я несколько раз звонил Ирене домой, но там молчали. От стола Вераванны нестерпимо пахло удушливой земляничной прелью.
По пути домой я купил бутылку шампанского, халу, ливерную колбасу и шоколад "Аленка". Я давно не ездил на "Росинанте" и он запылился и отчего-то присел на задние колеса, будто готовился к прыжку. Я обтер его, подкачал камеры и поехал на рынок за фруктами,- мало ли что могло там оказаться? Но рынок уже иссяк, фруктов никаких не было, и я купил два стакана тыквенных семечек,- раз ты сам что-нибудь любишь, то почему другой не должен любить то же самое! Звонить я поехал к той своей будке у моста,- меня никто не смог бы убедить в том, что это - несчастная для меня будка. Наоборот. У реки, возле моста, каждый на единолично-собственном клочке земли, упрямой шеренгой стояли удильщики. Они ловили тут на дикуна, но сырть, охотно бравшая его, воняла клоакой и нефтью. Я отрадно подумал о своем озере, о бабке Звукарихе, и хотелось, чтобы Ирена тоже приучилась когда-нибудь удить...
Будка была стыдно запакощена внутри всевозможными срамными рисунками и безграмотными надписями. И от этого, и еще по другим, смутным для меня самого причинам я не захотел звонить Ирене двумя копейками, а гривенника не оказалось. Возможно, тут все дело во мне самом, а не в тех кассиршах и продавцах различных магазинов, где я пытался иногда выменять нужную, срочную двухкопеечную монету,- я никогда не получал ее, если издали не оценивал, способен ли тот продавец и кассирша вообще оказать услугу, и это всегда оборачивалось для меня трудным, почти неразрешимым усилием. На этот раз дело было проще,- мне требовался гривенник, а не две копейки, но и его я заполучил лишь с третьей униженной попытки. Уже с ним, с гривенником, по пути к своей будке я подумал, что Ирена, например, не сможет отказать в помощи человеку. И я тоже не откажу. И бабка Звукариха. И Борис Рафаилович. И тетя Маня. И тот рыжий владелец "Запорожца". И наш директор Дибров. И "бывший" художник-старик, что назвал Ирену Аришей... А вот Вераванна откажет. И Волобуй тоже. И Птушкина с Дерябиным откажут. И черт-те сколько их еще, безымянных и нам неведомых, которые откажут! Я так и не решил, как поступят Вениамин Григорьевич Владыкин и участковый Пенушкин. Они откажут? Или нет?
По тому, как Ирена поспешно, четко и приветливо сказала мне "здравствуйте, Владимир Юрьевич", я понял, что там в квартире есть кто-то чужой, кому не надо знать, кто звонит.
- Я, наверно, тот художник-старик, что оставил тебе под стеклом записку? - спросил я.
- Да-да,- засмеялась она.- Я нашла вашу записку, Владимир Юрьевич. Спасибо, что надумали позвонить. Как здоровье Анны Трофимовны?
- Толстеет неизвестно с чего,- сказал я.
- Передайте ей, пожалуйста, мое почтение,- сказала Ирена. Она говорила весело, почти озорно и совсем безопасно.
- У тебя сидит эта вальяжная ступа? - спросил я о Вереванне.
- Да-да.
- Я ее терпеть не могу! - сказал я.
- То же самое и там,- ответила Ирена.- Погода одинаковая, только в Кисловодске еще жарче. И устойчивей.
- Она сказала, что я дурак и самовлюбленный пижон,- пожаловался я.
- Эту новость я уже слышала, Владимир Юрьевич... Очень прискорбно, конечно.
- Я хочу тебя видеть,- сказал я.
- Непременно, Владимир Юрьевич. Звоните иногда.
- Через час, ладно? - сказал я.
- Да-да.