Мокроватые глазки шустро обежали гостей и закуску.
- Чего тебе, баб Дусь?
- А и ничего. Вижу, не ко времю я. Опосля зайду.
- Да тут все свои, Саню мово провожаем.
- Н-но? Далече?
- В армию. Двое-то у меня уже тама, а этот младшенький.
- Н-но! Уже обсолдатился? Ерой! А я слышу от себя, у Мани гармошка. Што за причина - не святая неделя, не Троица, а гулянье? А оно вон дым-то откудова. Ну-к што ж, нехай пойдет послужит, нехай. Теперь не война, служба не чижолая, сытная да чистая. Мой-то внучек Васеня пошел да насовсем и остался, понравилося. Сперва действительную отбыл, а после в училишша на командира, а щас - эполеты носит, пояс золотой, рукавицы белые. Карточку прислал - прямо красавец! А теперь оженился, квартира, пишет, хорошая, с водопроводом. Нутя... Одно токо худо - домой не кажетца, пишет, не пущают. А я-то привыкла к ему, без отца, без матери рос, вот как прилипла, пока выходила. Ну, дак зато ему теперь удача выпала, и то мене радость большая негаданная. Ступай, ступай, соколик, служи, не сумлевайся, добрый час тебе.
- Да ты заходи, баб Дусь, - позвал Сашка, обласканный ее словами, благами предстоящей службы. - Посиди с нами.
- Спасибо, Санюшка, спасибо, болезный. Што ж я пойду-то мешать, юбка рваная, с огороду я. К себе побреду, хата брошенная.
Денисиха, однако, не уходила, все толклась у окна, белый хохолок ее платка дрожливо застил дальний заречный лес.
- Ну хоть так, рюмочку выпей! - настаивал Сашка и, не дожидаясь согласия бабы Дуси, протиснулся по-за лавками, выставил на подоконник полстакана, кусок рыбы на хлебушке.
- Ох да голубчик белый! Да разлюбезный ты мой! Не в мои годки пить-то, да ради такого случая, так и быть, оскоромлюсь.
Денисиха потянулась сухой курьей лапкой, взяла с подоконника стакан, на какое-то время ее платочек исчез из виду. Но вот сыренькие глазки снова объявились на уровне подоконной доски, часто смигивая красноватыми веками.
- Хороша-ай! - с веселым испугом перевела она дух и отщипнула от окуня хребтинку. - А это кто ж такой сидит, не признаю никак? Рядом-то, рядом.
- Племяш мой, - представила меня Маня. - Полькин сын.
Денисиха, соображая, с пытливой мукой уставилась на меня.
- Ну Полянкин, сестрин, которая в городе. Иль забыла?
- Н-но! Полянку-то помню. Как же! Дак сынок ее? Нутя-нутя... Носами-то схожие, носы у вас у всех заметные. Ага, ага. Племянник, стало быть... Ну, коли все тут свои, то и скажу, Маня, зачем пришла. Да зачем...
Денисиха, кряхтя, забралась на завалинку, отодвинула стакан в сторонку.
- Гонит давеча Лаврушка трактор с плугом, пахал здесь на деревне, думаю, дай допытаю, может, и мне одним обиходом перевернет огород. А то шутка ли лопатою-то копать, силов вовсе не стало. Нутя... Остановил, хохочет пострел: а это, мол, будет? А у меня, как на грех, и не оказалось. Была одна запрятанная, на черный день берегла: заболею али и вовсе помру - ямку выдолбить, кто ж меня за так туда определит, одна я... Берегла-берегла, а под май и стравила...
- Одна пила? - хохотнул Сима.
- Чево? - Денисиха оттопырила платок возле уха.
- Одна, говорю, опорожнила?
- Подь ты, варнак! Такому, как тебе, и выставила. Хата совсем облупилася, стоит как зебра пятнатая, а тут май вот он, перед людьми совестно. Я и попросила глинки-то привезти, стены обмазать. Ну дак платить-то нечем, какие мои доходы? Да нынче деньги и не спрашивают, знают, нетути у людей трояков, неоткуда им заводиться. Ну дак заместо денег подавай лиходея этого, горыныча распроклятого.
- Все верно, как по-писаному! - согласно тряхнул кудрями Сима. - Как-то оборачиваться надо? Сполнять всякие услуги промеж собой? А коли не звякает, люди сами себе валюту придумали.
- Ага, ага... - закивала Денисиха. - Сенца ли привезти, дровишек подавай окаянного. Без этого с тобой никакой шохвер балакать не станет.
Дак которые и не пьют - и те припасают заместо трояков. Нынче это до всего отмычка. Ох ты, Господи! Ну да и отдала я тот свой припас за глину-то. А нынче приспело, Лаврушка с трактором подвернулся, а у меня и нетути. Да пока он там налаживается, побегла спросить. Думаю, у Мани седни гармонь, никак, есть чево, можа, и даст взаймы.
Маня молча встала, сходила на кухню, вынесла оттуда газетный сверток, протянула Денисихе.
- Ну дак вот-то как ладно обернулось! - обрадовалась баба Дуся. - Дай Бог те здоровья всякого. А я, буде случай, отдам.
- Не надо мне ничево, - отмахнулась Маня. - Это уж за Санино благополучие.
- Ну, благодарствую, коли так. Ох, оскудела я, Маня, хозяйство мое совсем никуда низошло. Одна душа, а боле ни шиша. Как дворовые у худого барина. Обносилися, обтрепалися за войну, да и опосля войны уже десять годков прошло. Не знаю, как по другим местностям, а по нашей уже скорее бы государство прибрало землю под свое начало. Да платило б нам хоть помаленьку. Как же крестьянину без копейки-то? Дети у нево, чай, тоже не кутята, не в шерсти родятся, чтоб без всего по улице бегать. Ботиночки, одежку справить. И учить их надоть, ученье тоже живую копейку требует. Со своего двора, с одной картошки нет мочи всю эту справу тянуть. Эдак и от теперешней веры, того гляди, отобьются, пьянство пойдет, от земли побегут, помяни мое слово! Ох, похромаю, девка, чево там Лаврентий без меня наковырял? Еще, варнак, сарайку трактором заденет. А рыбку я заберу, придет охота, скушаю.
Трясучей рукой в темных крапушках Денисиха убрала с подоконника остаток окуня, потянулась опять и взяла хлебный ломоть.
Маня принялась хватать с тарелок что попадется, поспешно заворачивать в газетку.
- На-ка, баб Дусь, еще, а и правда дома поешь без спешности. Тут вот и селедочка.
- Ох! Да, милая! Возьму, возьму гостинчик, пососу солененького, оском собью.
Денисиха пропала в окне, и гости, будто того только и ждали, враз загомонили, загалдели, застолье пошло своим чередом - весело и шумливо.
Сима вылез из-за стола, устроился на подоконнике, задымил газетную косульку, сыто поплевывая в полисадник. Галоши его соскочили с голых пяток и болтались на одних только носках.
Подвыпившая Маня обняла меня за плечи, в наплыве родственного расположения качнула к себе, обмякшей и жаркой.
- Ну вот, племяш, провожу я Саню, и камень с шеи. Теперь я выпуталася! Одна только Нинка при мне. - Маня хохотнула и опять истово сдавила мне плечи. - Рази меня гром, Женька, великая я грешница! Во всем грешна!
- Да брось ты, теть Мань! Что ты так на себя?
- Молчи, малый! - она посмотрела на меня усмешливо, с доверчивой теплотой. - Если тебе по правде, то Саня мой не по годам идет. Вот-те крест! Ему ж, голубю, только семнадцать исполнилося. - Тетка прильнула к моему уху и зажужжала торопко: - Я ему годок лишний выхлопотала. Только ты абы кому не надо, а то не возьмут. Пошла в сельсовет, там у меня одна знакомая в секретарях, так, мол, и так, сделай милость, нехай малый идет... А он, Саня, и правда сам поохотился. Братья пишут, служат хорошо, в хороших частях, учат грамоте, и так, по технике, домой, дескать, придут не с пустыми руками, а со специальностями. А тут эта бумага про Колю подоспела, от его начальства, чем-то он там отличился на ученьях, не знаю я... Ну, Саня и загорелся: "Мам, пусти да пусти. Не хочу больше тут, чего зря время теряю". И пусть себе идет. Ох и набедовалась я с ними, пока выходила, не приведи Господь!
На кухне что-то загремело. Маня неловко, хватаясь за стены, мотнулась туда, турнула набившихся кур и воротилась с миской капусты.
- Ты-то в Казахстан тогда уехал, - подсела она ко мне снова.