— Мне его не хватает, — сказал Боб, зная, что это ей понравится.
— Если бы он был сейчас здесь, его бы, наверное, убили. Я читала, что написал… Локи… про этого мальчика из Роттердама, и не могу себе представить, чтобы он оставил Эндера в живых. Ты его тоже знал. Как его зовут?
— Ахилл, — сказал Боб.
— Ты скрываешься, но ты с виду еще совсем ребенок.
— Я путешествую с одной монахиней, которую зовут сестра Карлотта, — сказал Боб. — Мы всем говорим, что она моя бабушка.
— Я рада, что ты не одинок.
— Эндер тоже не одинок.
На глаза женщины навернулись слезы.
— Наверное, Валентина была нужна ему больше, чем нам.
И снова Боб импульсивно — то есть повинуясь побуждению, а не рассчитанному решению — потянулся вперед и вложил руки в ее ладони. Она улыбнулась.
Но миг прошел, и Боб снова понял, как здесь опасно. Что, если дом под наблюдением? МКФ знает, кто такой Питер — так они ведь могут следить за домом?
— Мне пора, — сказал Боб.
— Я рада, что ты зашел. Наверное, мне очень хотелось поговорить с человеком, который знал Эндера, но не завидовал ему.
— Мы все ему завидовали, — возразил Боб. — Но при этом знали, что он из нас лучший.
— А как можно завидовать кому-то, кого ты не считаешь лучше себя?
Боб засмеялся:
— Когда завидуешь, начинаешь себе внушать, что этот человек на самом деле не лучше.
— Так… другие дети завидовали его способностям? — спросила мать Эндера. — Или только его признанию в мире?
Бобу вопрос не понравился, но он напомнил себе, кто его задал.
— Я мог бы обратить этот вопрос к вам. Питер завидовал его способностям или только признанию?
Она стояла, думая, отвечать или нет. Боб понимал, что лояльность к собственной семье не позволит ей сказать вообще ничего.
— Я спрашиваю не просто так, — объяснил он. — Я не знаю, насколько вам известно, что делает Питер…
— Мы читаем все, что он публикует, — сказала миссис Виггин. — А потом тщательно стараемся делать вид, будто понятия не имеем, что в мире делается.
— Я пытаюсь решить, стоит ли мне искать союза с Питером, — сказал Боб. — И мне неоткуда узнать, чем он дышит. Насколько ему можно доверять.
— Здесь я тебе ничем не могу помочь, — ответила женщина. — Питер шагает под иной барабан. И ритм его я никак не могу понять.
— Разве вам он не нравится? — спросил Боб, понимая, что действует слишком в лоб, но зная и то, что никогда не будет второго такого шанса: говорить с матерью потенциального союзника — или соперника.
— Я его люблю, — ответила она. — Он не очень открывается. Но это справедливо — мы тоже никогда особенно не открывались нашим детям.
— А почему? — удивился Боб. Он думал об открытости своих отца и матери, о том, как они знают Николая и как Николай знает их. Его просто ошеломляла открытость, незащищенность их разговоров. В доме Виггинов такое явно было не в обычае.
— Это очень сложно, — сказала она.
— То есть вы хотите сказать, что это меня совершенно не касается.
— Напротив, я знаю, насколько это тебя касается. — Она вздохнула и села. — Ладно, не будем притворяться, что это у нас случайный разговор на крыльце. Ты пришел сюда разузнать про Питера. Самым легким ответом было бы сказать, что мы ничего не знаем. Он никогда не говорит никому того, что человек хочет знать, если не считает это для себя полезным.
— А какой был бы трудный ответ?
— Мы скрывались от детей с самого начала, — сказала она. — И вряд ли нас может удивить или возмутить, что они с самого раннего детства научились быть скрытными.
— И что вы скрываете?
— Мы детям своим не говорили, так почему я тебе должна говорить? — И она тут же сама ответила на свой вопрос: — Были бы здесь Валентина и Эндер, думаю, им бы мы сказали. Я даже пыталась объяснять Валентине, пока она не уехала к Эндеру туда… в космос. У меня это очень плохо получилось, потому что раньше я никогда не пыталась сказать это словами. Давай я просто… давай я сначала… скажу так: мы собирались рожать третьего ребенка, даже если бы МКФ нас об этом не просил.
Там, где вырос Боб, с законами об ограничении рождаемости не очень считались — уличные дети Роттердама были лишними людьми и отлично знали, что по закону никто из них не должен был родиться, но когда голодаешь, трудно сильно переживать по поводу того, будешь ли ты учиться в самой лучшей школе. И все же, когда законы были отменены, он прочел о них и понимал, что значило решение Виггинов завести третьего ребенка.
— И зачем бы вы это сделали? Это принесло бы вред всем вашим детям. И сломало бы карьеру каждого из вас.
— Мы очень старались не делать карьеры, — ответила миссис Виггин. И не с карьерами нам было бы страшно расстаться. Это была не карьера, а просто работа. Понимаешь, мы люди религиозные.
— В мире полно религиозных людей.
— Но не в Америке, — сказала миссис Виггин. — Здесь мало фанатиков, которые пойдут на такой эгоистичный и антиобщественный поступок, как завести больше двух детей ради каких-то завиральных религиозных идей. И когда Питер в младенчестве показал такие потрясающие результаты тестов и его взяли на заметку, для нас это было крушение. Мы хотели быть незаметными. Исчезнуть. Мы были очень выдающимися людьми когда-то.
— Меня удивило, почему родители таких гениев сами не сделали заметной карьеры, — сказал Боб. — Или по крайней мере не заняли заметного положения в обществе интеллектуалов.
— Общество интеллектуалов! — презрительно произнесла миссис Виггин. — Американское общество интеллектуалов никогда не было особенно блестящим — или честным. Это овцы, безропотно следующие интеллектуальной моде десятилетия и требующие, чтобы все шли за ними шаг в шаг. Каждый должен быть открыт и толерантен по отношению к тому, во что они верят, но боже упаси их когда-нибудь согласиться, даже на миг, что кто-то, кто с ними не согласен, может хоть как-то быть рядом с истиной.
В голосе звучала горечь.
— Я слишком желчно говорю, — заметила она сама.
— Вы жили своей жизнью, — сказал Боб, — и потому считаете себя умнее умных.
Она чуть напряглась.
— Да, такой комментарий помогает понять, почему мы никогда ни с кем не обсуждали своей веры.
— Я не собирался язвить, — сказал Боб. — Я считаю себя умнее всех, с кем сталкивался, потому что я жив. И должен был бы быть глупее, чем я есть, чтобы этого не понять. Вы по-настоящему верите в свою религию, и вам неприятен факт, что вы ее скрываете от других. Это и все, что я сказал.
— Не религию, а религии, — поправила она. — У нас с мужем даже разные доктрины. Иметь большую семью, повинуясь Богу, — вот почти все, в чем мы были согласны. И даже при этом мы придумывали изощренные интеллектуальные оправдания для нарушения закона. Прежде всего мы не считали, что от этого будет вред нашим детям. Мы хотели вырастить их верующими.
— И почему же вы этого не сделали?
— Потому что в конечном счете оказались трусами. За нами следил МКФ, и вмешательство могло бы быть постоянным. Они бы вмешивались, чтобы проверить, что мы не учим детей ничему такому, что помешает им выполнить ту роль, что в конце концов досталась вам с Эндером. Вот тогда мы и стали скрывать свою веру. Даже не от наших детей, а от сотрудников Боевой школы. Для нас было таким облегчением, когда они сняли наблюдение с Питера! А потом с Валентины. Мы считали, что все уже позади. Мы хотели переехать куда-нибудь, где к нам не будут плохо относиться, и завести третьего ребенка, и четвертого, и вообще сколько получится, пока нас не арестуют. Но они пришли и заказали нам третьего ребенка, и нам незачем стало переезжать. Понимаешь? Мы поленились и испугались. Если Боевая школа дает прикрытие нашему желанию завести третьего ребенка, так почему бы и нет?
— Но ведь они забрали Эндера?
— Когда они его забрали, было уже слишком поздно. Поздно было растить Питера и Валентину в нашей вере. Если не научишь ребенка, пока он еще маленький, в глубине души у него веры не будет. Приходится надеяться, что он придет к вере позже, сам. От родителей вера может прийти, только если начать в самом раннем детстве.
— Внушать детям веру?
— Это и есть роль родителей. Внушать детям те ценности, по которым ты хочешь, чтобы они жили. Так называемые интеллектуалы без малейших угрызений совести внушают в школах нашим детям свои глупости.
— Я ничего плохого не хотел сказать.
— И все же выбирал слова, подразумевающие осуждение.
— Извините, — сказал Боб.
— Ты все же еще ребенок. Как бы ты ни был талантлив, приходится воспринимать позиции правящего класса. Мне это не нравится, но такова жизнь. Когда они забрали Эндера и мы наконец смогли жить без пристального надзора за каждым словом, которое мы обращали к своим детям, оказалось, что Питер уже полностью прошел внушение школьных глупостей. Он бы ни за что уже не согласился с нашим планом. Он бы нас выдал. А мы бы потеряли его. Так разве мы могли отречься от своего первенца, чтобы родить четвертого ребенка, или пятого, или шестого? Иногда мне кажется, что у Питера совсем нет совести. Если кто-то нуждался когда-то в вере в Бога, то это Питер, а он не верит.
— Может быть, он бы и так не верил, — сказал Боб.
— Ты его не знаешь, — возразила миссис Виггин. — Он живет гордостью. Если бы мы сумели сделать так, чтобы он гордился своей тайной верой, он бы оказался ее доблестным приверженцем. А так… он не верит.
— И вы даже не пытались обратить его в свою веру? — спросил Боб.
— В какую? — спросила миссис Виггин. — Мы всегда думали, что самым большим предметом споров в нашей семье будет, какой вере учить детей — вере отца или матери. А нам пришлось наблюдать за Питером и искать способ помочь ему найти… достоинство. Нет, даже больше. Целостность. Честь. Мы следили за ним, как Боевая школа следила за ними всеми тремя. От нас потребовалось все наше терпение, чтобы не вмешаться, когда он заставил Валентину стать Демосфеном. Но вскоре мы увидели, что это ее не переменило — благородство ее сердца стало только тверже в борьбе с властью Питера.
— А вы не пытались просто не дать ему делать того, что он делал?
Она хрипло рассмеялась:
— Вот смотри, ты считаешь, что ты умный. Тебе кто-нибудь мог помешать? А Питер не прошел тесты Боевой школы, потому что был слишком амбициозен, слишком самостоятелен, чтобы выполнять чужие приказы. И ты нам предлагаешь запрещать ему или мешать?
— Нет, я понимаю, что этого вы не могли, — сказал Боб. — Но вы совсем ничего не делали?
— Мы учили его, как могли, — сказала миссис Виггин. — Разговоры за едой. Мы видели, как он от нас отгораживается, как презирает наши мнения. И еще мешало, что мы изо всех сил старались скрыть, что знаем все написанное от имени Локи: разговоры получались… абстрактными. Скучными. И у нас не было репутации интеллектуалов. За что ему было нас уважать? Но он слышал, что мы думаем. Что такое благородство. Доброта и честь. И то ли он верил нам на каком-то уровне, то ли сам открывал для себя такие вещи, но мы видели, как он растет. Но… если ты спросишь меня, можешь ли ты ему верить, то я не смогу ответить, потому что… В каком смысле верить? Что он поступит так, как ты хочешь? Ни за что. Поступит предсказуемым образом? Смешно. Но мы видели у него признаки чести. Видели, как он делает вещи очень трудные, такие, которые казались не правильными напоказ, а будто он сам верит в то, что делает. Конечно, быть может, он просто поступает так, чтобы Локи выглядел добродетельным и достойным восхищения. Откуда нам знать, если мы его спросить не можем?
— Таким образом, вы не можете говорить с ним о том, что для вас важно, потому что он вас будет за это презирать, и не можете говорить о том, что важно для него, потому что вы никогда ему не показывали, что понимаете, как он думает.
Снова глаза женщины заблестели слезами.
— Иногда мне так не хватает Валентины! Вот кто был до невозможности честен и хорош.
— И она вам сказала, что Демосфен — это она?
— Нет. У нее было достаточно мудрости понять, что, если она не сохранит тайну Питера, семья распадется навеки. Нет, это она от нас скрывала. Но она постаралась дать нам понять, что за человек Питер. А обо всем остальном в ее жизни, о том, что Питер оставил на ее усмотрение, она нам рассказывала, и она слушала нас, ей было небезразлично, что мы думаем.
— И вы сказали ей, во что вы верите?
— Мы не говорили ей о нашей вере, — сказала миссис Виггин. — Но мы преподали ей результаты веры. Это мы постарались сделать.
— Не сомневаюсь.
— Я не дура, — сказала миссис Виггин. — Я знаю, что ты нас презираешь, как знаю, что Питер презирает нас.
— Это не так.
— Мне достаточно часто лгали, чтобы я умела узнавать ложь,
— Я не презираю вас за… — начал Боб. — Нет, я вообще не презираю вас. Но вы сами должны понимать, что в такой семье, где каждый скрывается от всех, Питер и рос, в семье, где никто ни с кем не говорит ни о чем важном, — это мне не внушает оптимизма насчет того, можно ли ему верить. Мне предстоит отдать свою жизнь ему в руки. А сейчас я узнал, что у него за всю его жизнь не было ни с кем честных отношений.
Глаза миссис Виггин стали холодными и далекими.
— Теперь я понимаю, что снабдила тебя полезной информацией. Наверное, тебе уже пора идти.
— Я не сужу вас.
— Не говори глупостей. Ты именно это и делаешь.
— Тогда скажем так: не осуждаю.
— Не смеши меня. Осуждаешь — и знаешь что? Я с тобой согласна. Я тоже нас осуждаю. Мы собирались творить волю Господа, а в результате испортили душу единственного ребенка, который у нас остался. Он твердо решил оставить в мире свой след. Но что это будет за след?
— Неизгладимый, — уверенно сказал Боб. — Если Ахилл его сперва не убьет.
— Кое-что мы сделали правильно, — заявила миссис Виггин. — Мы дали ему свободу испытать свои способности. Ты же понимаешь, мы могли не дать ему публиковаться. Он думал, что перехитрил нас, но лишь потому, что мы изображали непроходимую тупость. Многие ли родители позволили бы сыну-подростку лезть в международные дела? Когда он писал против… против того, чтобы Эндер вернулся домой — если бы ты знал, как мне трудно было ему его наглые глазенки не выцарапать…
Впервые Боб заметил у нее в лице следы ярости и бессилия, которые ей пришлось испытать. И подумал: «Так говорит о Питере его мать. Может быть, сиротство не такое уж большое лишение».
— Но я ведь этого не сделала?
— Чего?
— Я его не остановила. И оказалось, что он прав. Потому что если бы Эндер был на Земле, он был бы убит, или похищен, как те дети, или скрывался бы, как ты. Но все равно… Эндер был его братом, и он изгнал его с Земли навеки. И я никогда не забуду ужасные угрозы, которые он произносил, когда Эндер был еще маленьким и жил с нами. Он говорил Эндеру и Валентине, что когда-нибудь убьет Эндера, изобразив несчастный случай.
— Эндер не убит.
— Мы с мужем в долгие ночи, пытаясь понять, что происходит с нашей семьей, с нашими мечтами, думали, не потому ли Питер добился изгнания Эндера, что любил его и знал, какие опасности ждут его на Земле. Или потому, что боялся сам убить его, как грозился когда-то, если Эндер вернется, и это было что-то вроде элементарного самоконтроля. И все же это был очень эгоистичный поступок, но с каким-то неясным уважением к достойному поведению. Это уже прогресс.
— А может быть, ни по одной из изложенных причин.
— А может быть, всех нас ведет Бог и Он привел тебя сюда.
— Так говорит сестра Карлотта.
— Может быть, она и права.
— Мне это, в общем, все равно, — сказал Боб. — Если Бог есть, то Он очень хреново делает свою работу — по-моему.
— Или ты не понимаешь, в чем его работа состоит.
— Знаете, сестра Карлотта владеет схоластикой не хуже иезуита. Давайте не будем вдаваться в софистику, меня тренировал специалист, а у вас, как вы говорите, практики не было.
— Юлиан Дельфийски! — сказала миссис Виггин. — Когда я увидела тебя на тротуаре, я почему-то знала, что не только могу, но и должна сказать тебе то, что никогда не говорила никому, кроме своего мужа, и сказала даже то, что не говорила и ему. Я тебе сказала такое, о чем Питер даже и подумать не может, что я знаю, или видела, или чувствовала. Если у тебя низкое мнение обо мне как о матери, будь добр оставить его при себе, поскольку все, что ты знаешь, ты знаешь только от меня, а рассказала я тебе об этом, потому что считаю: может настать момент, когда будущее Питера будет зависеть от того, знаешь ли ты, что он собирается делать и как ему помочь. Или — будущее Питера как достойного человека зависит от того, поможет ли он тебе. Поэтому я открыла тебе свое сердце. Ради Питера. И ради Питера же выдерживаю твое презрение, Юлиан Дельфийски. Так что не предай моей любви к моему сыну. Пусть он думает или не думает, что ему это все равно, но он вырос с родителями, которые его любят и делали для него все, что могли. В том числе и лгали ему насчет того, во что мы верим, что знаем, так что он теперь может промчаться по миру Александром, храбро стремясь к краю Земли, в полной свободе, которая знаешь откуда берется? От родителей, слишком глупых, чтобы тебе помешать. Пока у тебя не будет своего ребенка, ради которого ты принесешь в жертву свою жизнь и закрутишь ее в крендель, в узел, не смей судить меня и то, что я сделала.