-- Давайте текст после слов: "Иль ополчась на море смут..."
-- "Сразить их. Противоборством", -- подхватил Артист.
-- Дальше!
-- "Умереть, уснуть -- и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти -- как такой развязки не жаждать?.."
-- Вот! Вот они -- ключевые слова не только для всего этого монолога, не только для всей пьесы, но и для самого Шекспира! "Наследье плоти"! Вы понимаете, о чем я говорю?
-- Нет, -- признался Артист; чувствовалось, что это признание далось ему нелегко.
-- Зайдем с другой стороны, -- согласился режиссер. -- Есть ли во всей пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять Офелию, поцеловать -- так, как мужчина целует любимую женщину?
-- Нет. Даже наоборот -- он все время отстраняется от нее.
-- А почему?
-- Ну, у него другие проблемы.
-- Какие?
-- Мстить -- не мстить за убийство отца.
-- Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы перед ним этот вопрос?
-- Думаю, нет.
-- А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?.. Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.."
-- Погодите. Вы хотите сказать...
-- Не торопитесь, -- остановил его режиссер. -- Надеюсь, сонеты Шекспира вы хорошо знаете?
-- Более-менее.
-- Следите за моей мыслью. "Растратчик милый, расточаешь ты свое наследство в буйстве сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся, будь самим собой". Номер тринадцать. А вот двадцатый: "Лик женщины, но строже, совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене, царь и царица сердца моего". И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви именно как к женщине? Нет!
-- Почему, есть, -- возразил Артист. -- "Я не могу забыться сном, пока ты -- от меня вдали -- к другим близка". Не помню, какой это сонет.
-- Шестьдесят первый.
-- Есть и еще, -- продолжал Артист. -- "Что без тебя просторный этот свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет".
-- Сто девятый. Есть еще восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и в нескольких других. Так вот, все это -- лукавство переводчиков. Я консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо обезличенное "мой друг", либо мужское "ты".
-- Куда это он гнет? -- напряженно морщась, спросил Валера.
-- Сейчас, возможно, узнаем, -- ответил я. Хоть уже и догадался куда.
Артист, похоже, тоже догадался.
-- Значит, по-вашему, Шекспир был...
-- Вот именно! -- торжествующе воскликнул режиссер. -- Это была его огромная личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и вложил в душу своего самого любимого героя -- принца Гамлета! Теперь вы поняли, как нужно играть эту роль?
Артист тоскливо огляделся по сторонам -- на закулисную машинерию, на штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал.
-- "Любите ли вы театр так, как люблю его я?.." -- проговорил он и обернулся к режиссеру. -- Теперь понял.
-- Превосходно! Недаром я верил в вас! Наш спектакль обойдет лучшие сцены всего мира!
-- Ваш, -- хмуро поправил Артист. -- А на роль такого Гамлета вам лучше пригласить настоящего гомика.
Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный зал. Режиссер попытался остановить его:
-- Сеня! Что с вами?
-- Убери руки, пидор! -- приказал Артист и пошел к выходу.
-- Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам!
Артист и ухом не повел.
-- Злотников! Верните реквизит! -- завизжал режиссер, не придумав, видно, ничего более подходящего.
Артист взглянул на кинжал, про который, судя по всему, забыл, и снизу, почти неуловимым движением метнул его в сторону сцены.
Клинок-то, оказывается, был не бутафорским. Он вошел в портал в метре от головы режиссера. И, судя по звуку, хорошо вошел, не на излете, сантиметров на пять, не меньше.
Метров с двадцати. Неплохо. Я поаплодировал. Меня горячо поддержали Боцман и Док, а Валера -- почему-то особенно рьяно.
Артист остановился, недоумевая, откуда несутся эти дружные, но не переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас. И тут же, с короткого разбега, прыгнул метра на полтора вверх, в воздухе развернулся и с нечленораздельным радостным воплем упал спиной на подставленные нами руки. Он только и мог повторять:
-- Боцман!.. Пастух!.. Док!.. -- И снова: -- Пастух! Док! Боцман!..
И, может быть, плакал. Во всяком случае, щека моя после объятия с ним была мокрой. Да и у меня самого как-то подозрительно защекотало в носу. Благо, в зале было темно и нетрудно было сделать вид, что никто ничего не заметил.
С шумом и гамом мы вывалились из этой юдоли высокого искусства и погрузились в "патрол". Но прежде чем отъехать, Валера оглянулся на храм Мельпомены, Талии и потеснившего их Меркурия и убежденно сказал:
-- Это не театр. Это цирк!..
V
После полумрака зрительного зала и странного действа, свидетелями которого мы были, Москва показалась яркой и полнокровной, как восточный базар. И если бы я не видел этого своими собственными глазами, трудно было бы поверить, что где-то в дебрях огромного мегаполиса, вздыбленного и поставленного на уши тем, что именуется демократическими преобразованиями, на голой сцене театрального зала в Кузьминках сидит человек в красном бархатном пиджаке и мучительно размышляет, как доказать, что Шекспир и его любимый герой принц Датский Гамлет были гомосексуалистами, и тем самым явить изумленному миру блеск своего гения. И тратит на это драгоценное время жизни.
У каждого свои заботы: у кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий. И неизвестно еще, что для самого человека мучительней: жидкий суп или мелкий жемчуг.
А у нас были свои заботы. И если бы этот непризнанный пока гений театрального авангарда узнал о них, он уставился бы на нас так же ошарашенно, как смотрели на него мы. И возможно, так же подумал бы: да на что же они тратят время своей жизни?! И был бы, наверное, по-своему прав. Как правы были и мы. Тоже по-своему.
Между тем время жизни нас уже слегка поджимало. На Казанский вокзал мы приехали в начале пятого, оставили Валеру с его "патролом" на стоянке, прошли на перрон и принялись изучать расписание пригородных электричек. Шансов отловить бывшего лейтенанта Олега Мухина на одном из маршрутов было немного, но все-таки мы решили попробовать. Проще было, конечно, подъехать к нему попозже, когда он после работы вернется домой. А вдруг не сразу вернется? Вдруг отправится к какому-нибудь приятелю или к подружке, если успел ее завести? Можно было и пролететь. А он нужен был сегодня, и как можно раньше. Поэтому распределились: Док взял на себя Шатуру, Боцман -Черусти, Артист -- Виноградове и Фабричную, а мне достался Голутвин и "47-й километр". Договорились, где встретимся после обследования маршрутов, и разошлись по электричкам, поданным на посадку.
Я очень давно уже не был в Москве, в электричках вообще мало ездил, и меня сначала удивило, а потом искренне восхитило то, что в них творилось. Это был настоящий базар, но здесь не покупатели обходили продавцов, а наоборот. Чего только не предлагали бродячие офени, переходившие из вагона в вагон: фильтры для воды, кремы от укусов комаров и простуды, исторические романы, даже подтяжки, выдерживающие вес в сто килограммов. Вешаться на них, что ли? Продавали, понятно, и газеты. В основном дешевые: "Московский комсомолец", "Мир новостей", "Мегаполис-экспресс".